Во всех других случаях перемена религии есть крайне тяжелое решение; и еще гораздо тяжелее – побудить другого сделать это. И еще бесконечно тяжелее – производить это силою власти в завоеванных странах.

Однако, несмотря на религиозные разделения, существующие на землях Европы и Америки, можно полагать, что – прямо или косвенно, в близкой или в дальней исторической перспективе – католическая религия является родной духовной средой для всех людей белой расы102.

Сила религиозных практик состоит в действенности контакта с тем, что совершенно чисто, ради разрушения зла. В этом мире ничто не является совершенно чистым, кроме всеобщей красоты мироздания, прочувствовать которую непосредственно не в наших силах до тех пор, пока мы не продвинемся в значительной степени к совершенству. Однако во всей полноте эта красота не заключена в чем-либо чувственном, хотя в некотором смысле она воспринимается чувствами.

Вещи, относящиеся к религии, суть вещи ощутимые, определенные, находящиеся в этом мире, – но при этом совершенно чистые. Они чисты не по образу своего собственного существования. Церковь может быть безобразной, пение фальшивым, священник порочным, а молящиеся рассеянными. В некотором смысле все это совершенно неважно. Это как если геометр, чтобы продемонстрировать правильное доказательство, начертит мелом на доске схему, где линии будут кривыми, а окружности продолговатыми. Вещи, относящиеся к религии, чисты по праву, теоретически, по допущению, по определению, по соглашению. Таким образом, их чистота безусловна. Никакая скверна не может ее коснуться. Поэтому она совершенна. Но совершенна не на манер лошади Роланда, которая, при всех мыслимых достоинствах, имела лишь то неудобство, что не существовала103. Человеческие условности бездейственны, – разве что если с ними соединяются мотивы, которые побуждали бы людей их соблюдать. Сами по себе они просто абстракции; они нереальны и ничего не делают. Но условность, которая делает чистыми религиозные предметы, закреплена самим Богом. Поэтому эта условность действенная, эта условность заключает в себе силу, которая сама по себе нечто производит. Эта чистота бесспорна, совершенна и в то же время реальна.

Такова фактическая истина, которую нельзя доказать. Ее можно проверить только экспериментально.

Фактически чистота религиозных вещей почти повсюду, когда нет недостатка в вере и любви, выражается в форме красоты. Так, например, удивительно красивы слова литургии, а более всего совершенна молитва, которую ради нас изрекли уста самого Господа. Так же удивительно прекрасны и романская архитектура, и григорианский хорал.

Но в самом центре этого находится нечто полностью лишенное красоты, не выражающее чистоту внешне, нечто, почитаемое исключительно в силу условности. Так и должно быть. Архитектура, песнопения, язык, – даже слова, которые мы соединяем с Христом, – все это есть нечто иное, чем абсолютная чистота. Абсолютная чистота в этом мире, представляющаяся нашим земным чувствам в виде определенной вещи, может быть только условностью, которая есть условность, и ничто другое. Эта условность, занимающая центральное место, есть Евхаристия.

Ее сила основывается на абсурдности догмата о реальном присутствии. Кроме столь трогательного символизма пищи, в кусочке хлеба нет ничего, что могло бы возвысить обращенную к Богу мысль. Таким образом, условный характер божественного присутствия здесь очевиден. Христос может присутствовать в таком предмете только в силу условности. И именно вследствие этого Он может присутствовать здесь совершенным образом. Бог может присутствовать в этом мире не иначе как втайне. Он присутствует в Евхаристии поистине таинственно – потому что ни одна часть нашего мышления не посвящена в эту тайну. Поэтому Его присутствие полно.

Никого не удивляет, что расчеты с применением идеальных прямых и идеальных окружностей, не существующих в природе, успешно применяются в технике, хотя это лишь наше допущение. Реальность божественного присутствия в Евхаристии более удивительна, но является допущением не в большей степени.

Можно было бы сказать в некотором смысле, по аналогии, что Христос присутствует в освященной Жертве гипотетически – подобно тому как геометр гипотетически допускает, что в равностороннем треугольнике два угла равны.

Потому что это условность, где имеет важность лишь форма освящения, но не духовное состояние того, кто совершает освящение.

Если бы здесь вместо условности было что-то другое, то Евхаристия была бы, по крайней мере отчасти, делом человеческим, а не полностью божественным. Условность реальная есть сверхъестественная гармония, если понимать гармонию в пифагорейском смысле.

Только условность может являть в этом мире совершенство чистоты, ибо всякая не условная чистота является более или менее несовершенной. То, что условность может быть одновременно реальностью, – чудо божественного милосердия.

Буддийское понятие о повторении имени Господа имеет тот же смысл, ибо имя – тоже условность. Однако из-за привычки нашего сознания связывать вещи с их именами мы легко забываем об этом. Евхаристия есть проявление условности в самой высшей степени.

Даже человеческое, плотское пребывание Христа на земле есть дело, отличное от совершенной чистоты, ибо Он сам возразил тому, кто назвал Его «благим»104, ибо Он сам сказал ученикам: «Лучше для вас, чтобы Я пошел» (к Отцу. – П. Е.).105 Поэтому даже вероятно, что в кусочке освященного хлеба Он пребывает более полно, чем пребывал в земной жизни. Его присутствие настолько более полно, насколько оно более тайно.

Однако это присутствие было, без сомнения, еще более полным и еще более тайным – в Его земном теле – в тот момент, когда стража схватила это тело, как тело преступника. И Он был тут же оставлен всеми. Здесь этого присутствия было с избытком: оно оказалось невыносимым для людей!

Условность Евхаристии или любая подобная аналогия для людей необходима; для них необходимо чувственное присутствие совершенной чистоты. Ибо человек может в полную силу направить внимание только на чувственный предмет. И иногда он нуждается в том, чтобы направлять его на совершенную чистоту. Только это действие может позволить ему, посредством операции переноса, разрушить некую долю зла, гнездящегося в нем. Вот почему литургическая Жертва реально есть Агнец Божий, вземлющий грехи мира106.

Все люди чувствуют зло в себе, ужасаются ему и хотели бы от него избавиться. Вне себя самих мы видим зло в двух различных формах – в форме страдания и в форме греха. Но в том, как мы сознаем себя самих, это различие становится видимым разве что через отстранение и рефлексию. Мы чувствуем в себе самих что-то такое, что есть ни страдание, ни грех по отдельности, но то и другое вместе, общий корень обоих, неразличимое смешение обоих, скверна и боль одновременно. Это – зло в нас. Это – безобразие в нас. Чем больше мы чувствуем это безобразие, тем больше оно нас повергает в ужас. Душа отвергает его так,