— Мадам Элен может написать мне рекомендацию.

— Конечно, может. И там будет сказано, что ты отличная портниха. — Молли засыпала овсянку в кастрюлю с кипящей водой.

Мне вдруг стало ужасно стыдно: она настоящий, преданный друг. Сколько раз мы болтали с ней по вечерам, вспоминали свою жизнь дома, на родине, и обсуждали насущные дела. Я сидела на кровати, а она в лицах изображала, как прошла очередная сделка с иммигрантами, или пародировала миссис Гавестон, так комично, что у меня начинал живот болеть от смеха. Я вспомнила, как в ту злосчастную ночь Молли не спала, поджидая меня до утра, и как щедро дала мне денег на операцию.

— Прости меня, Молли. Я думаю только о себе.

— А о ком еще, интересно, ты должна думать? Это свободная страна. Езжай, куда захочешь. Лечи своих драгоценных больных. — Она яростно помешала кашу, громко шкрябая деревянной ложкой по стенкам кастрюли. — Сан-Франциско молодой город. Моложе Чикаго. Может, тебе там и глянется. — Она развернулась ко мне, воздев ложку к потолку. — Но, видит Бог, я буду скучать по тебе, когда ты уедешь, Ирма Витале.

Я нежно обняла ее широкие плечи.

— Я тоже. Я тоже буду очень скучать по тебе, Молли.

— Мы же с тобой на самом деле друзья, правда?

Я кивнула.

Молли вернулась обратно к плите.

— Черт, овсянка слишком густая. — Бешеное помешивание. — Слушай, ты бы все же для начала написала этой… доктору Бьюкнелл. Чтобы убедиться, возьмет ли она тебя, а уж потом ехать. Вдруг это стоит денег и немалых? Надо ж сперва все выяснить, верно? Зачем бросаться очертя голову?

Правильно, это абсолютно правильно. Ну, а София — отметавшая все уговоры Витторио делать передышки между пациентами, заканчивать прием пораньше, и пусть те, кого не успели принять, приходят на следующей неделе? «Им сейчас плохо, — отвечала она. — И помощь им нужна сейчас».

Молли сердито глянула на меня и вздохнула.

— Понятно. То есть ты собираешься уехать совсем скоро.

— Да, чем скорее, тем лучше.

— Ладно, разложи-ка хлеб и звони к завтраку. Пора уже.

Мадам Элен прилаживала пышный, расширявшийся кверху рукав к узкому корсажу, когда я поведала ей о своих планах. Она вынула изо рта булавки и ткнула их в подушечку.

— Ирма, зачем вам уезжать на запад? Заказчицам… всем нам, вы нужны здесь. Очень нужны.

В соседней комнате перестала стрекотать Симонина швейная машинка. Даже старый кот поднял голову и прислушался, когда я заговорила про амбулаторию, новые курсы медсестер и холмы Сан-Франциско.

Мадам Элен кивнула.

— Да, земля тут гладкая, как стол, мне тоже это не нравится. Но почему зашивать людей лучше, чем шить прекрасные платья, особенно, если у вас это так хорошо получается? Каждый день, каждый божий день видеть больных, увечных, несчастных. Видеть, как умирают дети — все, как было на родине, все то же самое? Безнадежно и печально. Если вы хотите побродить в горах, возьмите небольшой отпуск. А затем возвращайтесь, и мы вместе сделаем модели весеннего сезона, на основе парижской моды. Можем, кстати, и в Нью-Йорк съездить, пройтись по лучшим магазинам.

Я едва не дрогнула, точно под напором сильного порыва ветра. Господи, я уже сшила столько всего, что этой материи хватило бы устлать весь Опи. Да, конечно, мне будет недоставать — той гордости и того удовольствия, которые я испытывала, когда заказчица просила сделать платье именно меня, когда потом она говорила, как ее поклонники восхищались сшитым мною нарядом.

И все же, есть другое… умелые руки Софии, которые принимают новорожденного, мои руки… держат больного ребенка, и, я знаю, мы сумеем ему помочь.

Мадам Элен вздохнула.

— Итак, вы решили уехать на запад. Но прежде, не могли бы вы закончить подвенечное платье для дочки сенатора, с вышивкой и заниженной талией? И два вечерних туалета для жены скотозаводчика, той, с широченными плечами? Как ее, господи, — миссис Уилл.

— Уиллис, — крикнула Симона из соседней комнаты.

Я обещала. Мадам резко выдернула иголку из подушечки.

— И где же я найду себе другую Ирму?

— Может быть, ходит сейчас по городу девушка в поисках работы, как я когда-то. Вы могли бы повесить объявление на дверях.

— Мг. Объявление, чтобы все, кто ни попадя, его читали?

Судя по тому, как мадам поджала губы, дальше мы сейчас эту тему обсуждать не будем.

За ланчем мадам Элен слегка откашлялась и сообщила:

— Вот что я решила. Во-первых, Ирма, пока вы здесь, обучите Симону всему, чему только сможете. Вы будете оставаться дополнительно, чтобы с ней заниматься. Разумеется, я оплачу эти часы. Я дам в газету объявление, что нам требуется девушка, умеющая шить на машинке и прилично готовить французскую еду. На двери мы ничего вывешивать не станем. А так, во всяком случае, хоть грамотную найдем. Симона, вы готовы заниматься с Ирмой?

— Да, мадам! — весело ответила она.

— Ирма, вы ведь всему ее научите?

— Я очень постараюсь.

— А во-вторых, мы устроим перед вашим отъездом прощальный обед. Пригласим Якоба, его сестер и ваших друзей, если захотите.

— Спасибо вам, мадам.

Она махнула рукой, призывая меня помолчать.

— Вы хорошая портниха. Дамы вами довольны, вы им нравитесь. В ателье у нас тихо и покойно. Мы наконец начали хорошо зарабатывать. И тут вы от меня уходите. Такова жизнь. Но перед тем как расстаться, мы устроим пир и будем есть вкусную французскую еду.

Затянувшееся лето быстро превратилось в прохладную осень. Ирландская подруга Молли взяла мой английский класс. Инструменты Софии я отнесла в Госпиталь Милосердия. Мы с Симоной вместе доделали подвенечное платье и два бархатных платья. Она быстро училась и, как выяснилось, уже давно втайне практиковалась на обрезках материи из ателье, а также пыталась копировать модели из журналов, как в свое время поступала и я.

— Научи меня, как ты это делаешь, — просила она, указывая на юбку, скроенную по косой, или на волнистые складки рукава. — Ну вот как у тебя выходят такие крошечные петельки? До чего же они аккуратные, Ирма.

Мы принимали целый парад желающих работать в ателье — все они прочли объявление в «Чикаго Дейли Трибьюн».

— Ирландки, польки, немки, гречанки… американки, — сердито фыркала мадам. — Я хочу есть французскую еду, на худой конец, итальянскую.

Наконец явилась стройная, смуглая, как карамелька, девушка с Гаити, которая более-менее сносно говорила по-французски. Она сказала, что зовут ее Луна, но ничего не сказала ни о том, как попала в Чикаго, ни о своей семье, однако, швы ее были ровны, как полет стрелы, а швейную машинку она могла разобрать, почистить, смазать маслом и собрать заново, точно это простая детская игрушка. Густые супы, которые она называла «гомбо», были вполне французскими на вкус Элен и вообще очень хороши. Старый кот ее обожал, а заказчиц очаровывали нежные песенки, которые она напевала за швейной машинкой.