ставил подножки узловатыми корнями, хлестал по лицу, сыпал за шиворот хвою, а после, наигравшись, выплёвывал у берега Ведлозера, или у закопченных изб, или в ельнике, откуда хорошо просматривался потускневший крест часовни.

Нутром Белый понимал, что видел то, что видеть ему не следовало ни в коем случае: тяжёлый взгляд Матери-Медведицы железной лапой давил на грудь, в ушах ещё гремел отголосок её рёва, и весь её гнев обрушился тогда на него, погрузив в короткое беспамятство. Но к гневу примешивался страх – Белый чуял перчённую струйку, просачивающуюся сквозь рассохшиеся доски иконы, страх загнанного зверя. И не было никого безумнее, чем загнанный зверь, предчувствующий свою кончину.

Вибрация отозвалась раздражающей щекоткой – третий звонок от Лазаревича, первые два Белый пропустил. Теперь же, вымотанный блужданием, почти потерявший ориентиры трубку взял.

– Не трогайте её, – сказал вместо приветствия.

– Кого из двоих? – осведомился Лазаревич, также не утруждая себя формальностями. Голос у него ровный, выскобленный от негативных эмоций. Действительно, Белый не мог припомнить ни одного случая, когда бы Сергей Леонидович злился. Он весь – участие и отеческая забота. Теперь это злило самого Белого.

– Оксану.

– Ей ничего не угрожает. Если, разумеется, не будет своевольничать.

– Это ведь её мать! Какая бы ни была, но…

– Не только её.

Белый приподнял в оскале верхнюю губу. Он хотел бы измениться прямо сейчас. Измениться – и выследить Лазаревича, чьё горло будет таким же податливым, как у женщины, растерзанной в осеннем переулке, кровь – такой же горчащей, как у обычных людей. Он был сейчас обычным человеком! Могущественным, слишком задержавшимся на этом свете – но человеком, даже если глубоко внутри него пульсировала иномирная суть.

– Поддашься гневу – навредишь в первую очередь себе, – сказал Лазаревич. Он чувствовал Белого даже через многие расстояния, даже при отсутствующем штрихкоде. – Пойми, так будет лучше для всех. Она как раковая опухоль, непредсказуема и ненасытна, а я хирург. Я не имею права поступать иначе.

– Удаляя опухоль, вы рискуете навредить жизненно важным органам.

– Никто не пострадает сверх меры, – мягко возразил Лазаревич. – Тебе же советую вернуться в «Заповедник», там будешь в безопасности, пока всё не закончится.

– А что насчет Лизы Лахтиной?

– Её спасут.

– Альбину найдут тоже?

– Да, как и Максима Пантюшина. Ты сделал действительно много. Так имей силы вовремя отступить.

Белый облизал губы.

Облака, прихваченные некрозом, перехлестывали крохотную залысину солнца. Сквозь заросли рогоза просвечивал озёрный глянец – Белый снова вышёл к Ведлозеру, а ведь поворачивал в другую сторону. Лес молчал, но втайне посмеивался над ним, ведь ложный след привёл Белого в клетку, откуда пока так и не нашёлся выход.

– Простите, Сергей Леонидович, – неискренне произнес он. – Я не могу этого сделать.

Смартфон скользнул в карман мантии, к мешочку с сон-травой, закопчённым стеклам, пакетику соли, россыпи пшена и склянке с ладаном. Против древних сил это детские пугалки, но они могут быть эффективными.

Вытерев пот со лба, Белый опустился на корточки. Мелкая галька хрустела точно птичьи кости. От воды тянуло затхлостью. Глот обещал очистить воду от ядовитых примесей, но извести вонь не обещал – иначе какой из него после этого болотный царь?

Плеснула крупная рыба и ушла на глубину, кувшинки закачались, одна за другой погружаясь в воду, точно кто-то тянул их за стебли. Белый отпрянул от воды, сжался пружиной – ближайшая к берегу кувшинка качнулась и ухнула в озёрный омут, и вместо неё всплыла голова. Чёрные глаза без зрачков глядели, не мигая.

– Мир тебе, – Белый в универсальном приветствии бросил наотмашь горсть зерна, хотя и знал, что водяные твари не охочи до злаков.

– Мир, – прошелестел рогоз. Навка высунулась по пояс, сквозь тонкую плоть, кое-где проеденную гнилью, просвечивали рёбра. – Блуждаешь, лютый?

– Лес водит, – устало ответил Белый. – Выведешь?

– Что дашь за это?

Белый подтянул рукав и молча протянул запястье.

Навка скользнула змеёй, впилась в кожу. Зубы у неё – иглы, язык колкий и верткий. Сосала кровь, урча, точно кошка. В другое время Белый не стал бы и говорить с ней, не то что кормить, но сейчас выбора не было и не было выхода из чащи, из заговоренного круга, с Лесных тропинок, раз за разом приводящих его к Кинерме.

– Медвежье семейство ищешь? – спросила навка, насосавшись. Отняв руку, Белый быстро обмотал запястье носовым платком.

– Видела их?

– Видела медвежонка, молодую медведицу да Старую Мать. Не ищи, пожалеешь. Их не спасти.

– Я не спасу – ты поможешь, – сказал Белый. – Ты молодой медведице жизнью обязана? Иди и предупреди, что она теперь приманка. Пусть держится подальше от Старой Матери, на её след Метатрон вышел.

Истинное имя Лазаревича прозвучало ударом гонга, ветер смахнул с берёз сухую листву, дрогнула под ногами земля. Навка завизжала и упала спиной в воду – только круги пошли. Отплыв подальше, оскалила окровавленные зубы.

– Знаю, вы батюшку Глота изрезали, – пробулькала навка. – Вскоре всех старых изведёте.

– Изведём, – пообещал Белый. – Но ты зарок дала. Тебя не тронём, если поможешь.

Навка щерилась, дрожала бескровным телом, думала. Наконец, вытащила из волос острую рыбью кость.

– Зарок есть зарок, лютый. Иди по костям, по птичьим перьям, – она бросила кость на берег, и она воткнулась в гальку, рождая узкую тень.

– Предупреди Оксану, – повторил Белый, но навка уже скрылась на глубине. Понять её можно – где появляются слуги нового бога, там детям старых житья не станет.

Тень вытягивалась, точно сделанная из резины, наползала на заросли крушины, терялась в папоротнике, и там, где по ней ступал Белый, Лес расступался, будто от прокажённого.

Гангренозное небо пульсировало. Солнце окончательно скрылось, и ветер теперь дул, не прекращаясь. Снежные хлопья становились крупнее, махровее, не снег – птичий пух. Вальсировал, падая, покрывал землю крупной перхотью. Трава поредела. Под ноги то и дело попадались изъеденные лишайником камни. Деревья, будто изуродованные артритом, хватали за мантию узловатыми ветками. Где-то в отдалении взволнованно и глубоко дышало море.

Белый не сбавлял шаг.

Тень рыбьей кости ползла не по камням – по костям. Обглоданные желтовато-белые позвонки, рёбра, черепа мелких животных и птиц хрустели под ботинками, как кукурузные хлопья. Белый ощущал удушливую вонь разложения, птичьего помёта и сон-травы – она торчала пучками то здесь, то там, распространяя дурманящий аромат. Голова кружилась, и Белый наспех заткнул ноздри дополнительными марлевыми шариками. Лучше потерпеть, чем упасть без сознания посреди этого костяного кладбища. Да и, собственно, куда привела его путеводная навкина нить?

Тень забиралась выше и выше, и Белому пришлось скакать по камням, забираясь всё круче по скальным ступеням. В некоторых из них были выдолблены примитивные человеческие фигурки сродни