замечала, как Лес выворачивался, обнажая мясное нутро, как сухие деревья превращались в кости, камни – в желтоватые комки жира. Лес тяжело дышал, пуская желудочный сок, и в оставленных Марой следах лопались зловонные пузырьки.

Сука-Оксана замедлила шаг – устала. Цепляла кроссовками вывернутые корни.

– Может… я не права, – произнесла она, срываясь на хрипы. – Может… ты всё-таки… любила меня?

– Люблю! – прорычала Мара. – И буду любить вечно! А когда сожру тебя – доберусь и до внучки!

Она навалилась на дочь тучным брюхом, вдавила в податливый мох. С клыков потекла слюна, заливая Оксане лицо – оно расплылось, стало вязким и чёрным, как болотная каша. Что-то ожгло живот, и Мара низко взвыла, отшатываясь.

Кровь вымарала шерсть, но это не была кровь Оксаны. Лизнув шершавым языком рану, Мара попятилась, с позабытым чувством страха следя, как меняется её дочь – Оксанины бока ходили ходуном, вздувались, будто кто-то накачивал её изнутри, сквозь куртку лезла щетина, ноги стали лапами, вытянулась морда, рождая хищный оскал.

Бросившись вперёд, молодая медведица вцепилась Маре в щёку. Лопнула, поддаваясь, дряблая кожа. Мара заплясала на месте и, свернувшись, поддела нападающую когтём.

Молодая медведица отскочила, щеря окровавленные клыки, возле уха – раскрытая рана. Больше не Оксана и уже не дочь Мары – сила, до поры дремавшая в слабом человеческом теле, теперь обрела форму. И эта сила была сопоставима с силой самой Мары.

Нацелив пасть, Большая Медведица устремилась в атаку.

Клыки только чиркнули по шкуре. Перекатившись, молодая медведица вцепилась старухе в пятку. Загрубевшая, но всё же податливая плоть расползлась, боль молниевым разрядом пронзила лапу до самого живота. Мара захромала, топчась на месте и утробно ворча. Пелена ярости застилала глаза, и только периферийным зрением Мара отметила, как густеют сумерки, как кровавыми почками набухают перекрученные берёзовые ветки, рождая красногрудых птиц. Они перепархивали с дерева на дерево, подбираясь всё ближе к месту схватки. Мара запрокинула лицо и завыла.

Молодая медведица прыгнула снова, целясь клыками в горло.

Мара сбила её на подлёте.

Молодая распласталась во мху, скребя по грязи когтями и оставляя в ней глубокие борозды.

Она изворотлива, но глупа. И пусть на её стороне молодость, на стороне Мары – древняя мощь, сотканная из тысяч проглоченных душ.

Мать-Медведица вцепилась дочери в холку.

Молодая жалко застонала, обмякнув в клыках тряпичной куклой.

Мара мотала её, помогая себе когтями. Летела клочьями шерсть. Кровь брызгала, заливая глаза и ноздри. Увлекшись, Мара упустила момент, когда молодая ответно вонзила когти ей в грудь.

Боль на этот раз была такой, что достала до мозга, и голова будто лопнула, окатив от макушки до пяток огненной волной. Мара охнула и осела, неверящим взглядом осматривая свои мягкие женские груди с начисто снесённым правым соском – в ране пузырилась стремительно алеющая молочная пена.

В тот же миг с неба хлынули снегири.

Они жалили, словно таёжный гнус, терзали клювами податливую кожу, и та расползалась, отслаивалась лоскутами. Птицы путались в густой шерсти, целились в глаза – Мара прикрывала лицо лапами, но всё равно чувствовала пронзающие кожу клювы и когти. Перья набились в нос, уши заложило от птичьего гомона, и тогда её настиг последний удар – снизу, от живота до ребёр. Отпрянув, Мара видела, как молодая медведица плюхнулась в грязь и сунула в пасть обагрённую её кровью лапу.

– Уби… ла, – простонала Мара. – Собственная… дочь… гади… на…

Живот раскрылся, выпуская наружу черви кишок.

Повалившись набок, Мара поползла по мху, одной лапой зажимая рану, другой слабо отбиваясь от атакующих птиц. И страх, и ярость истекали вместе с молоком и кровью, питали жадный до первобытной силы Лес.

Если удастся спастись, если залечь в овраг, на вересковую подстилку, укрыться палыми листьями, дождаться, пока зима наметёт поверх снежную шапку, можно погрузиться в спячку и ждать, пока не зарастёт шкура, а по весне питаться лесавками и навками, и выжить, и вернуться снова.

Лес искривлялся, распадаясь в труху. Небо выкатило крупные и такие близкие созвездия. Из накренившегося ковша через край выплеснулась молочная река – она облекла сосны в мерцающий туман, а из него, как из-за сияющих портьер, вышагнул Сохатый.

– Батюш… ка, – выдохнула Мара, подставляя рогатому брюхо.

Лось склонился над ней, погружая морду в распоротое нутро. Боли не было, только приятное убаюкивающее тепло. Дрожа, Мара смотрела, как Сохатый лакает её кровь, и его раны стягивались, гниль отслаивалась кусками, обнажая чистую розоватую плоть, но и она покрывалась шерстью, а на месте отсутствующего глаза проклёвывался новый – карий, весь в голубых прожилках, похожих на созвездия, и взгляд его был полон любви. Впитывая молоко и кровь Матери, он исцелялся, и ноги его стали – время, глаза его стали – луна и солнце, шерсть – облака, слюна – море, а рога – горы.

«Может, не так уж плохо стать морем или горой», – угасающим сознанием подумала Мара.

Тяжко вздохнув, свернулась калачиком. Застыла и стала камнем.

Глава 39

Рябина и кровь

Он очнулся глубокой ночью, израненный и слабый. Холод глодал обнажённую кожу, обрывки мантии едва согревали, Белый продрог до костей, пока пробирался через бурелом и каменные завалы на огни человеческого жилья. Он давно потерял счёт времени и не знал, куда его вывел Лес, но хорошо слышал горячечное дыхание моря и чувствовал след, оставленный зверем.

У мусорного контейнера встретил бездомного, копающегося в отходах.

– Раздевайся, – сказал ему Белый. – Тогда отпущу живым.

При виде окровавленных клыков, слишком крупных для человека, бездомный безропотно скинул вонючее пальто, штаны и ботинки, а после с глухим рёвом затерялся среди однотипных деревянных бараков. Возле мусорки осталось недопитое пиво. Белый разбил бутылку о контейнер и сунул осколок в карман – изменение вытянуло последние силы, и, как знать, случится ли снова? Лучше такое оружие, чем вовсе никакого.

Прихрамывая, он двинулся к морю, сквозь заросли иван-чая и таволги.

Телефон Белый разбил, а блокнот потерял ещё раньше, и хорошо, что успел отправить фотографии страниц на имейл Михаила – не бог весть какое доказательство, но при желании и его можно подшить к делу, наряду с перепиской Димы Малеева и отчётом из Кинермы. Не давали покоя фотографии Максима Пантюшина с заштрихованными глазами, и вещи, найденные в Гнезде, и запахи сон-травы и крови – знакомая нить вела к побережью, и Белый цеплялся за неё, за ускользающие остатки реальности, чтобы оставаться в сколь-нибудь ясном сознании.

Узнал ли Максим о разорённом Гнезде? Если был магически связан с ним – наверняка.

Был ли у него