могло быть объективного оправдания действиям ни одной из сторон, и верным он мог оставаться только сам себе.

Сартр приучил себя смотреть на вещи по-другому — по крайней мере, со временем. В середине 1940-х годов он все еще мог говорить как Алеша или Камю. Мерло-Понти в свою просоветскую фазу спросил его, что бы он сделал, если бы ему пришлось выбирать между двумя событиями, одно из которых унесло бы жизни 300 человек, а другое — 3000. В чем разница, с философской точки зрения? Сартр ответил, что математическая разница, конечно, есть, но не философская, потому что каждый человек — это бесконечная вселенная в его собственных глазах, и нельзя сравнивать одну бесконечность с другой. В обоих случаях катастрофа с человеческими жертвами была буквально неисчислима. Рассказывая эту историю, Мерло-Понти сделал вывод, что Сартр в то время рассуждал как чистый философ, а не принимал «точку зрения глав правительств».

Позже и Сартр, и де Бовуар отошли от этой точки зрения и решили, что можно и даже нужно взвешивать и измерять ценность жизни с разумной точки зрения и что позиция Алеши — уклонение от этой обязанности. Они пришли к мнению, что отказ от такого расчета — противопоставить одного ребенка сейчас миллионам будущих детей — это просто эгоизм или брезгливость. Если это звучит как устаревший аргумент, выдвигаемый только сумасшедшими коммунистами, мы можем напомнить себе, что, казалось бы, цивилизованные страны оправдывают пытки, тюремные заключения, убийства и навязчивую слежку таким же образом в наше время, ссылаясь именно на неопределенные угрозы неопределенному количеству людей.

Сартр, де Бовуар и (пока еще) Мерло-Понти считали, что они были суровее и честнее Камю, потому что видели необходимость запачкать руки — снова эта любимая фраза. Конечно, пачкать нужно было кровью других людей, которые, к счастью, далеко. Но Сартр также настаивал на том, что он готов пожертвовать собой, если потребуется. На писательской конференции в Венеции в 1956 году английский поэт Стивен Спендер спросил его, чего бы он хотел, если бы его несправедливо заключил в тюрьму коммунистический режим. Хотел бы он, чтобы его друзья выступили за его освобождение, если бы эта кампания нанесла ущерб авторитету коммунизма и поставила под угрозу его будущее? Или он принял бы свою судьбу ради общего блага? Сартр задумался на мгновение, а затем сказал, что отказался бы от кампании. Спендеру такой ответ не понравился: «Мне кажется, что единственным хорошим делом всегда было дело одного человека, несправедливо заключенного в тюрьму», — сказал он. Это, возразил Сартр, и есть суть драмы; возможно, в современном мире «несправедливость в отношении одного человека» больше не главная проблема. Сартру потребовалось некоторое время, чтобы избавиться от угрызений совести по данному поводу, но к середине 1950-х годов он это сделал.

Воображаемый сценарий, обсуждаемый Сартром и Спендером, напоминает сюжет «Слепящей тьмы»[75], романа Артура Кестлера, бывшего коммуниста, который стал антикоммунистом. Роман, опубликованный на английском языке в 1940 году, а на французском в 1946 году под названием Le zéro et l’infini, был основан на деле Николая Бухарина, которого судили и казнили во время советских чисток в 1938 году. Кестлер представил свою вымышленную версию Бухарина как человека, настолько преданного партии, чтобы подписать ложное признание и добровольно пойти на смерть ради блага государства. Это была излишне наивная интерпретация реального дела Бухарина, поскольку его признание было сделано под давлением. Но Кестлер дал интеллектуалам повод для споров: как далеко может зайти человек, чтобы защитить коммунизм? Он поднимал подобные вопросы в своем эссе «Йог и комиссар», где противопоставлял тип «комиссара», готового на все ради отдаленной идеальной цели, и тип «йога», который придерживается реальности настоящего.

Мерло-Понти, находясь в первой фазе своего комиссарского периода, ответил на эссе Кестлера публикацией в Les Temps modernes под названием «Йог и пролетарий», состоящей из двух частей. В основном он использовал риторический прием, иногда известный как «whataboutism» или «негров линчуют»: допустим, советская модель была ошибочной, но как насчет многочисленных злоупотреблений Запада? Как насчет капиталистической жадности, колониальных репрессий, бедности и расизма? Как насчет всепроникающего насилия Запада, которое лишь спрятано лучше, чем его коммунистический эквивалент?

Кестлер проигнорировал статью Мерло-Понти, но его друг Камю был в ярости. По словам де Бовуар, Камю ворвался однажды вечером на вечеринку к Борису Виану, обрушился на Мерло-Понти с бранью, а затем снова выбежал. Сартр побежал за ним. Эта сцена закончилась упреками и негодованием, даже Сартр и Камю на некоторое время рассорились из-за этого, хоть потом и помирились.

Сартр, де Бовуар, Камю и Кестлер до этого были хорошими друзьями; они дискутировали на политические темы в приподнятом настроении во время дружеских застолий. Примерно в 1946 году во время одной из их бурных ночных гулянок в эмигрантском русском клубе встал вопрос о дружбе и политической приверженности. Можете ли вы дружить с тем, чьи политические взгляды идут вразрез с вашими? Камю сказал, что можно. Кестлер отвечал: «Невозможно! Невозможно!» Расчувствовавшись от выпитой водки, де Бовуар встала на сторону Камю: «Это возможно; и мы являемся доказательством этого в данный момент, поскольку, несмотря на все наши разногласия, мы так счастливы быть вместе». Ободренные этой теплой мыслью, они весело пили до рассвета, хотя Сартру еще предстояло подготовить лекцию на тему «Ответственность писателя» на следующий день. Всем от этого было смешно. На рассвете они покинули друг друга в приподнятом настроении. И Сартр каким-то образом успел написать лекцию, хотя и не спал.

Однако во время другой ночной попойки в следующем году снова встал вопрос о дружбе, и на этот раз настроение было менее добродушным. Кестлер завершил спор, бросив стакан Сартру в голову — не в последнюю очередь потому, что у него возникла мысль — вероятно, справедливая, — что Сартр флиртует с его женой Мамейн. (Кестлер сам был известен как беспринципный и, мягко говоря, назойливый соблазнитель.) Когда они вышли на улицу, Камю попытался успокоить Кестлера, положив руку ему на плечо. Кестлер грубо отбросил руку Камю, после чего тот ударил его в ответ. Сартр и де Бовуар растащили дерущихся и повели Камю к его машине, оставив Кестлера и Мамейн на улице. Всю дорогу домой Камю ехал, облокотившись на руль, и причитал: «Он был моим другом! И он ударил меня!»

Сартр и де Бовуар в конце концов согласились с Кестлером в одном: невозможно дружить с человеком, придерживающимся противоположных политических взглядов. «Когда мнения людей настолько различны, — говорил Сартр, — как они могут даже пойти вместе в кино?» В 1950