Зверда была увлечена работой. Сначала она засечками наметила стороны света.

Затем, воспользовавшись прутиком бересклета, который выломала еще во время последнего «привала», стала рисовать на «мучном» полу знаки.

«Небо» – узнал один из знаков Лараф, этот знак был в книге.

«Тело» – этот знак Лараф тоже узнал.

Но знаки «жизнь», «изменение», «основа», «возвращение» и «последнее возвращение» Лараф не узнал и узнать не мог. Его магическая грамотность не простиралась столь далеко.

Зверда справилась очень быстро. Лараф даже не успел замерзнуть – в апартаментах было довольно-таки прохладно.

Чувствовалось, что для Зверды Большая Работа – это нечто привычное и даже скучное. «Вроде как Анагеле вышивать», – подыскал подходящую аналогию Лараф.

– Ну, ты готов, мать твою? – вдруг гневно вскинулась Зверда в сторону Ларафа. – Или ты стесняешься своим хозяйством просветить? Так я могу отвернуться.

Лараф стал стягивать штаны. Как назло, лопнула шнуровка и пришлось разорвать пояс. Наконец, он справился. От прохлады и смущения «хозяйство» Ларафа словно бы скукожилось и стало еще менее внушительным (так казалось мнительному Ларафу) и скрылось в густых кущах лобка. Оглядев себя, Лараф едва не заплакал от стыда и отчаяния. Зверда, естественно, и не подумала отворачиваться.

– Не нервничай. Видала я и не такое, – деловито бросила она. – Теперь эликсир. Что там у нас, барон?

Шоша нехотя встал с кровати и вразвалку подошел к Зверде, неся в руках золоченый ночной горшок. На дне горшка виднелась весьма густая субстанция темно-бордового цвета. Субстанция пахла черной редькой.

– Пить? – предположил Лараф, содрогаясь от отвращения.

– Дурак, натираться! Ты должен втереть это все в ноги, в руки, в голову. Без остатка. Постарайся, чтобы в глаза не попало. Не то будешь слепым гнорром.

Пока Лараф втирал в свое тело бордовую гадость, которая оказалась жирной и теплой на ощупь, Шоша и Зверда стояли у окна. Из окна, между тем, был виден зубчатый край ограды дворца Сиятельной.

Шоша и Зверда держали совет, поминутно указывая в сторону стены. Их лица были нервными и сосредоточенными. Беседа шла, насколько разбирал Лараф, о расстоянии до дворца.

Он догадался, что «Обитель блаженства» бароны Маш-Магарт предпочли только из соображений близости ко дворцу. Насколько он мог заметить, рачительность, если не скаредность, в ряду остального человеческого, тоже не были чужды гэвенгам.

– Я тебе говорю, восемьсот шагов – это нормально. Работа терпит, – убежденно шептала Зверда.

– А вдруг Лагха сейчас не в своем флигеле? А у Сиятельной, например?

– Да там от любого флигеля до нас не больше восьмисот шагов. Я сама все промерила! Вот этими самыми ногами!

– А вдруг он еще не спит? Рановато для гнорра-то?

– Спит. Я его распорядок изучила. Насколько у него он есть, конечно.

– Ну тогда легкого нам! – сказал после многозначительной паузы Шоша.

– Легкого! – отвечала Зверда.

Бароны обернусь к Ларафу. Их взоры горели таким странным голубоватым огнем, что Лараф едва не выронил горшок из рук. И вроде бы навидался он за тот день всякого, а привыкнуть к гэвенгам так и не смог. «К такому не привыкнешь», – догадался Лараф.

– Ложись, – потребовала Зверда и указала в то место на полу, где не было никаких знаков.

Перед тем, как последовать требованию Зверды, Лараф не удержался и бросил прощальный взгляд на книгу, которая лежала рядом с пустыми флаконами на необъятной кровати.

Сам факт близости своевольной подруги добавил Ларафу уверенности.

Вместе с тем, начала действовать бурая гадость. Искристое тепло разлилось по телу, мышцы стали более податливыми и силы в них стало вроде как больше.

Стоя возле черты, отделяющей расписную скатерть Большую Работы от остального пространства комнаты, Лараф, наслаждаясь новыми ощущениями в теле.

– Да не стой же как истукан, Лоло! Это опасно! Ты можешь умереть! – в голосе Зверды Ларафу послышалась настоящая тревога и даже страх. То есть чувства столь несвойственные баронессе.

Это убедило Ларафа получше любых аргументов. Он зайцем впрыгнул за черту и улегся, как инструктировала его Зверда, на нужном месте. Широко раздвинув ноги и раскинув руки наподобие гарды меча.

– Умница, молодчина! Разожми кулачки, мой сладкий, – снова услышал Лараф голос Зверды. Но на этот раз он доносился не от окна, где стояла баронесса. А откуда-то сверху. Из черноты потолка.

А эта чернота тем временем становилась все более неровной, комковатой. В ней, казалось, стали появляться трещинки и островки синего и фиолетового. В какой-то момент на потолке словно бы зажглись темно-бурые звезды. Правда, очень скоро они погасли – как и не было их никогда.

Теперь Лараф не видел ни Зверды, ни Шоши. Он не видел, как они вынули из ножен свои мечи и, переглянувшись, стали рядом. Плечом к плечу возле черты.

Он знал, что все происходит правильно, хотя и не слышал шелеста заклинаний и уханья знаков, которые срывались со своих посыпанных мукою мест и падали куда-то далеко-далеко вниз. На первый этаж гостиницы, что ли?

Вдруг Лараф почувствовал, что его тело словно бы повисло на крюке, который зацеплен чуть ли не за нижний край его ребер.

Сначала было довольно-таки больно, но затем боль куда-то ушла и осталось что-то вроде легкой щекотки. Тело становилось все легче и переносить висение уже не составляло труда.

Вдруг Ларафу показалось, что у него оторвалась нога. Может быть просто онемела? Он хотел посмотреть на свою ногу и окончательно убедиться во всем самостоятельно, но не смог оторвать голову от пола. Да и не от пола уже, а от какого-то твердого воздуха – Лараф чувствовал, что пола под ним уже нет.

Он попробовал скосить глаза вниз. Но его глаза не скашивались. Точнее, скашивались только тогда, когда сами хотели. Его воля более ничего не значила. Или значила только когда сама хотела?

Вслед за правой ногой оторвалась и левая, затем осыпались пальцы, сломались кисти и локти, отпали руки. Туловище переломилось пополам, голова раскрошилось и крошево тоже полетело куда-то вниз. Туда же, куда и знаки. «Чем же я в таком случае думаю?» – спросил себя Лараф, но на этот вопрос не сыскалось ответа.

Мысль об отсутствии «думателя» отозвалась мучительным спазмом всего того, что еще не раскрошилось и не рассыпалось.

Ларафу стало до боли жаль своего старого тела. Того самого неказистого тела, которое он все предыдущие годы только и делал, что презирал и мучил. Он вдруг ощутил такую же тоску по своим родным, настоящим рукам и ногам, по своим кишкам, суставам, ногтям, волосам, глазам и коже, что от нее хотелось плакать и выть. Он заплакал и завыл.

Он звал свою мать, своего отца и даже Тенлиль с Анагелою.