Он указывает на аккуратно сложенную больничную рубашку, лежащую на кровати. Стила смотрит на меня. Она не хочет меня отпускать; я не хочу отпускать ее. Когда ее рука отрывается от моего локтя, у меня возникает странное чувство, словно мы прощаемся.

Доктор стоит как ни в чем не бывало. Дрожащими руками Стила расстегивает верхнюю пуговицу рубашки.

— Да отвернитесь же вы, — шиплю я на него. Он, кажется, не замечает; тогда я беру его за локоть и разворачиваю. Мы ждем, когда Стила переоденется, и я наблюдаю за ним — отвернувшись к стоящему у стены столу, он возится с какими-то инструментами. Он не собирался подглядывать за Стилой, да и с чего бы ему? Она ведь совсем старушка. Нет, он просто напрочь позабыл, что ей может быть неловко раздеваться перед ним. Он не видит в ней человека, у которого есть чувства и эмоции. Слишком долго он играл в доктора с туповатыми фермерами — и совсем забыл, что такое настоящие люди.

— Готово, — слышу я скрипучий голос Стилы.

Она сидит на больничной койке, вытянув ноги и накрыв их простыней. Окинув комнату взглядом, я замечаю, что все остальные пациенты в палате сидят так же. И, хоть они все, как назвала бы их Стила, «безмозглые тупицы», она им — скорее всего, бессознательно — подражает.

Ее вещи аккуратно сложены на краю постели. Из-за больничной рубашки, куда более тонкой, чем обычная одежда, Стила кажется меньше, слабее, немощнее, чем раньше. И намного испуганнее. Она дрожит, и, по-моему, не из-за гуляющего по комнате сквозняка.

— Что это за штуковины? — спрашивает Стила прерывающимся голосом.

— Всего лишь капельницы, — доктор показывает их ей. — Там вещества… питательные.

— А почему нельзя использовать пластыри или как они у вас там называются? — спрашиваю я.

— Медпластыри лечат мелкие недомогания — головные, желудочные боли. Тут дело посерьезнее.

— Ни у кого больше нет трех капельниц, — замечает Стила.

В палате так тихо, что я почти забыла об остальных пациентах. Старики на других койках покорно смотрят в потолок. Фермеры. Но Стила права: у них только по две капельницы — одна в левой ладони и одна в левом предплечье.

— Третья — особенная, потому что ты тоже особенная.

— Брехня.

Доктор криво усмехается.

— Потому что ты единственная здесь принимаешь психотропные.

Стила кусает губы. Как и Старший, она тоже верит в свое сумасшествие, о котором всю жизнь твердил ей доктор. Теперь он смутил ее — и вот она уже считает, что ей самое место тут, в запертой на ключ комнате, среди людей с пустыми взглядами.

— Вы ее еще даже не осмотрели, — замечаю я.

— Ммм? — не отвлекаясь, доктор протирает руку Стилы дезинфицирующим средством.

— Вы собираетесь тыкать в нее иголками, даже не осмотрев. Что это за лечение? — голос мой звучит глухо и низко. Интересно, понимает ли доктор, что это знак того, что я сейчас очень, очень сильно рассержусь.

— Сестра из регистратуры сообщила мне о ее состоянии.

— О каком таком состоянии? — спрашиваю я, прожигая его взглядом. Однако это бесполезно — он на меня даже не смотрит. А вот Стила наблюдает за нами обоими.

— У нее бред. Как и у остальных пациентов здесь, — доктор ловко втыкает две иглы в ее левую руку и подносит третью к правой. Прижав пальцами кожу на сгибе локтя Стилы, он вонзает третью, «особенную» капельницу глубоко в толстую голубую вену. Стила ахает от боли.

Доктор говорил, что в третьей капельнице будет питательный раствор, но вместо этого на конце трубки оказывается пустой пакет, который постепенно начинает наполняться темно-красной кровью.

Я не успеваю подумать. Я просто отталкиваю доктора плечом с такой силой, что он отлетает к стене, и прижимаю к ней. Конечно, он куда больше меня, но на моей стороне вся сила моей ярости.

— Вы что творите? — ору я на него. — Вы сказали, что это будет раствор — и вместо этого качаете из нее кровь. Почему вы все время врете? Что вы скрываете?

Я заканчиваю орать, и палату заполняет тишина. Девять пациентов на койках бездумно смотрят в пустоту, не понимая, что вокруг что-то происходит.

Боковым зрением замечаю, что Стила, хлопая глазами, смотрит прямо перед собой и не обращает внимания на то, что я кричу во всю глотку меньше чем в футе от нее.

— Стила? — шепчу я.

Ничего.

Мы вернулись в учебный центр, и я чувствую себя пустым изнутри, словно модель «Годспида» в Регистратеке — нам обоим не хватает мотора, чтобы двигаться по жизни.

— Мы отстаем на двести пятьдесят лет? — еще раз переспрашиваю я. Слова эти колоколом бьют у меня в мозгу, заглушая еще звенящий в ушах ритм двигателя — жжж, бам, жжж.

— Примерно, — Старейшина пожимает плечами. — Мы должны были приземлиться где-то сто пятьдесят лет назад. По нынешним данным, до посадки еще лет сто. Может быть. Если топливная система продержится. Если не случится ничего непредвиденного.

— А если случится?

— Тогда корабль будет просто, так сказать, дрейфовать. Пока не остынут внутренние реакторы. Тогда потухнет солнечная лампа, и мы окажемся в темноте. Потом погибнут растения. А потом умрем и все мы.

На корабле нас всегда окружают люди, так что больше всего мы дорожим своими крошечными комнатами и минутами одиночества. И никогда раньше я не задумывался о том, насколько мы вправду одиноки на этом корабле. Нет никого, кроме нас. Раньше я всегда чувствовал, что мы связаны с двумя планетами, и, даже если ни до той, ни до другой так просто не дотянуться, все же они там, на концах невидимого каната. Но это неправда. Если у нас не получится, некому будет нам помочь. Если мы погибнем, некому будет нас оплакивать.

— Теперь ты понимаешь? — голос Старейшины возвращает меня обратно на борт корабля.

Я киваю, не совсем осознавая, что он меня о чем-то спрашивает.

— Вот почему ты — ты! — должен быть для них лидером. Сильным, уверенным лидером. Чума была не чумой. Это было то время, когда командир корабля рассказал людям правду о том, как долго еще придется лететь. Когда они узнали, что не доживут до посадки на новую планету, что не доживут даже их дети и внуки, что, возможно, не доживет никто… сам корабль едва не погиб.

Я поднимаю голову и смотрю на Старейшину. Лицо его расплывается — слезы мешают мне видеть ясно.

— Что случилось?

— Суицид. Убийства. Вандализм и хаос. Война и бунт. Они прорвались бы сквозь стены прямо в космос, если бы могли.

— Так вот она — Чума? Три четверти корабля — те, кто узнал правду?

Старший кивает.

— Тогда один из них, самый сильный духом, стал первым Старейшиной. Вместе с выжившими он придумал всю эту ложь. Чуму они придумали, чтобы объяснить массовые смерти следующим поколениям.