Стоя у перил «Деметриса», Наоми заметила респектабельную супружескую чету в окружении уже подросших детей. Они пришли встречать вернувшегося с войны сына и брата. Мать, обняв его, расплакалась, несмотря на увещевания сына. Отец смотрел на вернувшегося сына из-под элегантного хомбурга[19]. Бросались в глаза его тоненькие, подчеркнуто европейские усики. Он изучал ослепшего сына опытным взором ювелира. Наоми видела, как лейтенант Байерс, повернувшись к Неттис, представил ее своей семье. Интересно, выложил он им все без утайки? И то, что Неттис готова посвятить себя битве ослепшего лейтенанта Байерса со всем миром? Во всяком случае, мать лейтенанта протянула руку избраннице сына, а отец церемонно припал губами к руке Неттис. Церемонность в этом жесте была заметна, а вот благодарности Наоми как-то не увидела. Но и оснований для семейных трагедий, судя по всему, не было. Раз уж отец в свое время отважился изменить фамилию с Майерса на Байерс, он явно не будет чинить препятствий сыну, пожелавшему взять в жены неиудейку. Неттис, почувствовав, что на нее во все глаза глядят ее друзья и знакомые, уходя с причала вместе с семьей Байерса — их с лейтенантом багаж тащил носильщик, — подняла голову и окинула прощальным взглядом «Деметрис». Надо признать, она довольно смело вела себя с родителями Байерса. Но разве кто-то может изменить намерения Неттис?

Два дня спустя, уже в Мельбурне, Наоми наблюдала, как по трапу спускаются бывшие пациенты венерического отделения, собираясь встретиться с семьями, которые не ведают о хвори вернувшихся с фронта. С подружками, которых им и приласкать-то нельзя, с женами, с которыми им заказано заниматься любовью. И над пристанью, где люди встречали своих изувеченных войной родных, чей рассудок прожгла навязчивая идея наложить на себя руки, зазвучал радостный смех, ничего не подозревающие домашние беззаботно улыбались, однако и улыбки их, и смех могли в любую минуту угаснуть. Оркестранты с серьезными лицами решили сделать паузу — просто передохнуть, но их поступок вызвал кое у кого настороженность, если не страх. Со счастливым видом на берег сошла Кэррадайн, готовая предъявить свидетельство о браке, — документальное доказательство невозможности в дальнейшем исполнять функции медсестры. И вместе с тем возможности вернуться в Англию, но уже как добровольцу.

В тот единственный в этом городе вечер лейтенант Шоу пригласил Наоми на ужин в отель «Виндзор» — бывшее пристанище и оплот абстинентов, а ныне — «самый шикарный паб города». Он настоял на бутылке красного вина, а когда вино подали, сообщил, что оно изумительно на вкус, хотя Наоми оно показалось кислятиной. Как бы то ни было, оно возымело действие, и она поведала Роберту Шоу о миссис Сорли — женщине, у которой ей придется гостить, навещая отца.

— У меня полегче будет, — признался Шоу. — У меня в семье все куда проще. Мои родители — просто родители. Сестры и братья… Эти только и знают, что грызться меж собой. Но — обиды недолгие. Так жить легче. Все конфликты мигом улаживаются.

— Нам с сестрой еще предстоит это освоить. Но первые попытки обнадеживают.

— Вы — девушка хорошая. Если выйдете за меня, вам предстоит научиться прощать.

— Но я еще ничего не решила, — напомнила Наоми. — И не уверена, хватит ли вас надолго. В вас бурлит жизнь. И, судя по всему, короткой она не будет.

Он покачал головой.

— Боже мой! До сих пор мне попадались девушки, которые просто мечтали выйти замуж. Впрочем, я готов подождать ради такой девушки, как вы. Когда придет конец этой войне — на следующий год? в 1917-м? в 1921-м? в 1925-м?

— Какое великодушие! — хмыкнула Наоми. — Вы будто осветили меня. Как тот египтянин сфинкса. Но факел погас, а сфинкс остался таким же, как и был.

— Ладно. Пример со сфинксом годится. Вы так и не сказали ничего определенного.

Наоми сказала, что не может с бухты-барахты сесть ему на шею, ибо это предполагало бы согласие, а она его не давала. Застольный спор он выиграл.

— Бог ты мой! — изумился Шоу. — Ну когда такое бывало, чтобы девушка платила за ужин, на который их пригласили? Не заставляйте меня краснеть.

В гавани Сиднея, в гуще паромов, лоцманских катеров и шлюпок, они прошлись под парусом на чудесной яхте, принадлежавшей коллеге отца лейтенанта Шоу. В вестибюле отеля легкое прихрамывание Робби даже вызывало уважение, послужив поводом для рассуждений на военные темы для тех, кто до сих пор свято верил, что главная задача войны — наносить храбрецам чрезвычайно легкие ранения.

Наоми взбудоражили поцелуи, которыми они обменялись в тот вечер перед тем, как выехать из отеля «Австралия», и на следующее утро перед отплытием его парохода из гавани Дарлинг. В конце концов, как знать — может, она целовала будущего мужа, с которым свяжет себя на всю оставшуюся жизнь. Вероятно, поцелуям суждено было ознаменовать череду ритуалов и плотского волнения. Наоми ощутила прилив энергии и легкое приятное волнение. Но — не экстаз. Может, все это должно было ощущаться по-другому? Пережитое минувшим вечером отнюдь не заставило Наоми прокручивать эти события в памяти вновь и вновь, заснула она, как обычно, быстро. И в ее сновидениях Роберт Шоу не присутствовал. Присутствовал в них Кирнан, но отнюдь не в ипостаси возлюбленного, а человека, глубокомысленно изрекающего в пронизанном солнечным светом мире снов разные приятные вещи. Кирнан не канул в забвение.

На Лемносе у Головы Турка зарядили штормы и дождь, по ночам превращавшийся в снег. Куда теплее было оставаться в отделениях, не возвращаясь в свои медсестринские палатки. Когда наступал рассвет, женщины по обледенелым каменным дорожкам шли на завтрак — кстати, при нынешнем начальстве завтраки заметно улучшились.

Инфекционные отделения были переполнены тифозными больными, а в обычных начался наплыв подхвативших воспаление легких. Ранения в основном были пулевые в голову, случавшиеся из-за того, что некоторые неосмотрительно высовывались из-за брустверов. Были случаи и осколочных ранений. С наступлением зимы война отчетливо перешла в стадию позиционной — заснеженное и обледеневшее пространство исключало всякую возможность маневра, и дивизии, вместо того чтобы продвигаться вперед, на свою беду застревали в окопах и траншеях у Анзака и Геллеса. Так что любые передвижения оставили на более благоприятное время года.

У столовой санитары разгружали рождественские подарки — жестяные банки с кенгуру и бумерангом, в которых лежали шоколад и пудинг быстрого приготовления. В банки были вложены и письма — «Дорогому солдату из Австралии!». До Рождества оставалось десять дней, а на Лемносе ежедневно высаживались свежие силы, в конце концов людей стало столько, что они едва умещались в палаточном лагере. Салли и Слэтри, возвращаясь после очередного посещения бродячих торговцев, видели марширующих солдат. На их исхудавших лицах была заметна усталость. Казалось, они пока не верят, что остались в числе живых. Камни и скалы в конце концов что на Галлиполи, что на Лемносе одинаковы.