От проходящих мимо колонн несло вонью — не только давно не мытыми телами, но и гниющей на них формой. Они были сплошь завшивлены, а вши эти были разносчиками окопной лихорадки. Для облюбовавших складки кожи вшей царило вечное лето. Об этих солдатах поговаривали, что их вытурили из Галлиполи. Источником слухов была одна из старших сестер.

— Только ни слова об этом греческим торговцам.

Салли уже знала, как греки ненавидят турок. Но, если опять же верить слухам, любой из этих греков вполне мог оказаться турецким шпионом.

Когда рождественские гирлянды уже украсили домик Молодежной христианской организации в Мудросе, в один прекрасный день число раненых сократилось, что можно было считать крупным везением. На следующий день оно не выросло, на второй и третий — тоже. Уменьшение числа раненых и больных можно было списать на счет человеческой разумности.

Офицеры — из тех, что могли ходить, санитары и медсестры устремились в порт, куда ночью доставили очередную партию с Галлиполи. Но все разговоры велись так, будто люди изъясняются при помощи какого-то шифра. Складывалось впечатление, что любая фраза прослушивается каким-то незримым третьим лицом, и все попытки обсуждать провал на Галлиполи будут сурово пресекаться.

Атмосфера в госпитале и вокруг была и грустной, и радостной одновременно. Еженощные эвакуации с Галлиполи планировались с куда большей ответственно и тщательно, чем военные операции этой смертоубийственной войны. И все же на Галлиполи до сих пор оставались раненые. И трупы, которые так и не успели подобрать. А сколько погибших лежало на заснеженном кладбище у Головы Турка! Впрочем, и на Галлиполи, и на это кладбище попасть было трудно, если не невозможно, поэтому визиты родственников на эти могилы были маловероятны.

Салли и Онора выпили по чашке чаю с Лео — девушкой, чей темперамент никогда ее не подводил. А потом крики на соединяющих палатки тропинках и шепоток в отделениях возвестили о том, что с черного во всех смыслах полуострова прибыли два последних корабля. Онора и Салли, которые должны были завалиться спать после ночного дежурства, побежали в гавань встречать последних доставленных с Галлиполи несчастных, которых потом перекладывали в санитарные машины.

* * *

Вернувшись к Рождеству после краткого пребывания дома в Маклей-Вэлли, Наоми несколько недель проработала в военном госпитале в Рэндвике, в двух шагах от дома ее тетушки Джеки. Она исправно навещала тетушку, и они весьма осторожно обсуждали вторую миссис Дьюренс.

Военный госпиталь в Рэндвике оказался вполне приличной больницей. Пациентов осматривали не потоком, а поодиночке. Питание было полноценным и хорошо организованным. Часы отдыха соблюдались. Но Наоми не находила покоя. Война превратила ее в человека, неприспособленного к нормальной, спокойной жизни.

Раз в два дня приходило письмо от лейтенанта Шоу, в котором он сообщал Наоми, что делает все для того, чтобы вернуться в Египет. Он уже написал в Мельбурн начальнику административно-строевого управления сухопутных войск, запасся рекомендательными письмами от епископа, члена законодательного собрания Квинсленда, федерального сенатора. Она тоже собирала письма, чтобы заручиться поддержкой для возвращения, — одно было от «Матроны Митчи», вернувшейся в Викторию, другое — от главного врача на «Деметрисе». Наоми не могла вынести не только спокойную размеренность своих сестринских обязанностей. В первую очередь она стремилась довести до максимума расстояние, отделяющее ее от родных пенатов.

Почему она так ненавидит все, что с ними связано? Живописное место, бурые от навоза воды реки, душистые травы шервудских пастбищ. И склоны Голубых гор, поросшие кедрами, — один из таких и придавил мистера Сорли, именно это дерево виновато в том, что у нее теперь появилась мачеха. Перебирая в памяти все, что связано с родными местами, Наоми убеждалась, что за все время своих скитаний ей не приходилось видеть столько природных красот, сколько окружало ее дома. И причину ее стремления покинуть дом нужно было искать не в мачехе. Миссис Сорли — именно так называла ее про себя Наоми, — женщина экзальтированная. Доказательство тому — стоило Наоми известить отца и его жену, что она прибудет на «Карравонге», как на причал в Ист-Кемпси встречать Наоми явился сам мэр. И не один, а в окружении фотографов и репортеров из «Аргуса» — местной газеты в Маклей, — да еще и с женой и детьми! И от причала до резиденции мэра потянулся целый кортеж авто. В ее честь был дан официальный завтрак, и Наоми в своем безликом сером форменном платье восседала по правую руку от самого мэра. Наоми от души завидовала Кирнану, явно не удостоившемуся такой помпы и стольких заздравных речей. Мэр, заметив за столом миссис Сорли, громогласно поздравил ее. Но та заявила, что поступок этой бесстрашной девушки — никак не ее, миссис Сорли, заслуга. Наоми родила и воспитала другая женщина. В отличие от их с Салли матери миссис Сорли была решительной, в особенности если дело касалось дел матримониальных. Ее гордость за нового мужа и нежелание примазываться к чужим заслугам просто покоряли.

Из речи мэра следовало, что все здесь наслышаны и о «Гибели „Архимеда“». Наоми не могла взять в толк, как это сюда дошло. Позже она узнала о публикации в одной из газет Аделаиды, которую затем перепечатала и «Сидней Морнинг Геральд». Все это произошло еще до того, как «Деметрис» бросил якорь в сиднейском порту. Кто же приложил к этому руку? Шоу? Кирнан? Наоми пришла к выводу, что Шоу. Такой педант, как Кирнан, наверняка попросил бы у нее разрешения.

Во время завтрака ее попросили выступить. Когда видишь перед собой столько лиц и понимаешь, сколько ушей тебя слушает, поневоле преобразишься. Станешь другой. Ощущение, что ей готовы внимать, ударило ее точно электрическим током. Наоми слышала свой голос будто со стороны, вещавший об «уподобившихся Христу» солдатах, о терпении, о том, что никто и ни на что не жаловался, о том, что быть медсестрой, целительницей полученных в бою ран, — было и навеки останется для нее огромной честью. Она не стала описывать отделение больных дизентерией, загаженные матрасы и мириады мух. Наконец завтрак завершился. Откуда-то возникли молодые женщины, якобы учившиеся вместе с ней в школе. Некоторые уже успели обзавестись детьми. Одна из них сообщила, дескать, нашего малыша Клэри в сентябре убили. Мать до сих пор не может опомниться.

Семейство Дьюренс доставили домой — вниз по холмам из Вест-Кемпси и по мосту через Шервуд — причем на автомобиле, за рулем которого сидел служащий мэрии.

Они разместились на широченном заднем сиденье, и миссис Сорли прошептала ей на ухо:

— Отдыхай, как тебе вздумается. Можешь и верхом поездить, если хочешь. Это ведь был твой дом, только сейчас он стал моим.

Наоми в ответ чмокнула миссис Сорли, и та просияла. Отец не с беспокойством стал расспрашивать про Египет и Лемнос.

— Я мог потерять обеих дочерей, — сказал он.

Наоми поняла, что он близко к сердцу принял и заметку в «Сидней Морнинг Геральд», и слова мэра. Но и успел свыкнуться с мыслью, что как-никак выпестовал героиню.

Когда семья сидела за воскресным жареным барашком и отец с самым серьезным видом уткнулся в свою тарелку, а миссис Сорли то и дело одаривала ее сияющим взглядом, Наоми подумала про мачеху: ты будешь навзрыд рыдать над его могилой, но в отчаяние не впадешь. И будешь дальше жить хоть и скорбя, но она никогда не возьмет над тобой верх.