«Возможно, сюда, – слышалось в его умолчании. – Или на Заломов городок».

Отложив дичь, Младина села и призадумалась. О таких «соседях» отец… то есть Путим и прочая старейшина должны узнать как можно скорее.

– Сколько их? – Она подняла глаза на Одинца.

– С полтора десятка.

– Вооружены?

– Копья да топоры. Луки, может, есть, наши не видели.

– Если вас позовут, будете помогать?

– А куда ж мы денемся? Мы ж не отреченные, моим всем по домам весной возвращаться…

– Доворожились… – пробормотала Угляна.

Младина взглянула на нее: волхвита сидела, широко раскрытыми глазами глядя перед собой. Она не плакала и вообще выглядела не столько огорченной, сколько потрясенной.

– Нашла коса на камень… – шепнула она, потом подняла взор на Младину. – Это ты… Помнишь, ты к ним назад отослала… ну, когда со свадьбы мы приехали… назад отослала все, что они гнали на тебя. Вот они и получили.

Младина зябко обхватила себя за плечи. Она помнила рой игрецов, взвившихся в воздух, когда она прыгнула через брошенную на порог прикрыш-траву.

– Но не я же этих волков сюда привела!

– Нет. Но жертву им указала ты.

– Я не виновата! – почти безотчетно попыталась защититься Младина, не желая брать на себя вину за уничтожение целого рода, пусть даже такого вредного.

– Конечно, нет! – с неожиданным дружелюбием утешила ее Угляна. – Не ты, а хозяйка твоя. То Маренушка, Черная Лебедушка, метлой своей взмахнула, сор гнилой с земли в бездну смела. Туда им и дорога.

Младина сидела, опустив глаза. Мерещилось, что эта огромная черная метла, сметающая отжившее, где-то рядом и насильно лезет ей в сжатые руки…

* * *

Подходя к подножию холма, на котором стоял Залом-городок, Младина чувствовала себя так, словно возвращается после столетнего отсутствия. Все казалось новым и незнакомым, но она знала почему: это она изменилась так сильно, что стала смотреть совсем новыми глазами. И на нее глядели так, будто она среди бела дня воротилась из Нави. В чем-то это было верно, к тому же она оказалась единственной здесь взрослой девушкой. Ее сестры уехали к мужьям, из дочерей рода самой старшей осталась четырнадцатилетняя Комелева дочь Быстрена.

– Ты воротилась?

Вышедший навстречу Путим смотрел на Младину с недоверчивой надеждой. Что-то в лице дочери – бывшей дочери, как он сам невольно думал, – указывало на такие большие перемены, которые возврат к прошлому делают невозможным. Бебреница и Муравица просто молчали, не решаясь даже подойти.

– Не вините, что дурные вести несу. Да как бы не было хуже…

Ее провели в Леженеву избу – на Путимову Младина лишь бросила взгляд, проходя мимо, но зайти не захотела. Хватало того, что дедова изба, знакомая не меньше собственной, переворачивала душу, будила воспоминания раннего детства, когда ее приносили сюда для общих застолий. Так же, как пятнадцать лет назад, здесь пахло щами, только варила их уже не бабка Лебедица, а Яробудова молодка. Младину позвали за стол вместе с семьей, и она, берясь за ложку, чувствовала себя одним из чуров, что приходят в прежний дом в поминальные дни…

Выслушав ее, родичи сразу принялись за дело. Благодаря возвращению и новому замужеству Веснояры повесть о разорении Могутичей «отреченными волками» с Касни хорошо знали по всей Сеже, и никто не хотел повторить их судьбу. Лежень немедленно разослал внуков к старейшинам окрестных родов, в том числе и к Леденичам. Те жили далеко, но благодаря обмену невестами стали, наряду с Хотиловичами, ближайшей родней Заломичей.

Младину приглашали остаться ночевать, но она отказалась и пошла обратно домой – она уже привыкла называть домом избушку Угляны. Туда же три дня спустя должен был прийти Путим: договориться с Одинцом о совместном походе мужиков и «молодых волков» на старую весь Глуховичей.

* * *

Наступал самый короткий день в году – Карачун. Но, как ни скоро пали зимние сумерки, воеводша Лютава едва могла их дождаться и уже загодя забралась в свою «избушку на ножках», зависшую между небом и землей, тем и этим светом. Приходилось спешить: этим вечером и ночью она должна быть в Крас-городке, руководить обрядами велик-дня, на который соберется народ со всей Нижней Угры. Но прежде чем выйти к людям в белой шубе, в волчьей личине и с метлой Марены, ей предстояло исполнить еще одно дело.

Сев прямо на пол в тесной избушке высоко над землей – правда, сейчас, когда в лесу снега по пояс, избушка казалась не столь высокой, – Лютава накрылась с головой волчьей шкурой и закрыла глаза. Больше ничего ей не требовалось. Привычно перехватило горло, по коже хлынули мурашки, глаза защипало от мимолетных слез, тело наполнило томление вовсе не телесного усилия. Так было всегда. Казалось бы, за тридцать лет пора привыкнуть – но привыкнуть к этому нельзя. Даже тот, кто всю жизнь, с отрочества, наметался ходить в Навь, каждый раз при первом шаге туда испытывает ужас погружения в чуждое, нежелание, смешанное с чувством неизбежности – как тот, кого уносит холодная река. Дух рвет оковы, устремляясь «во Ино». Это неизбежно для того, чья душа вещая, но земная природа с тревогой смотрит ей вслед, будто мать, чье дитя устремляется за подвигом в темный дремучий лес…

И вот она уже совсем в другом месте. Другом, но почти так же хорошо знакомом. Не так уж много времени она в нем провела – несколько недель, и то с большим перерывом. И очень давно – почти двадцать лет назад. Когда сама Лютава была лишь чуть старше, чем ее дочь, которая жила здесь сейчас – в Ладином подземелье под Ладиной горой, что в земле дешнянских кривичей, над Десной-рекой.

Оконца тускло светились почти под кровлей – лишь верхние венцы сруба торчали над землей. Зато убрана подземная изба была необычайно богато: шелковые покрышки на укладках и лавках, браные скатерти, серебряная посуда, бронзовые светильники. Уже три века лучшая из дев или молодок княжьего рода дешнянских кривичей проводила здесь пять зимних месяцев, и ей, Ладе, дешнянские князья жертвовали лучшее из добычи или заморских покупок. Когда-то «дешнянской Ладой» стала Лютава. Теперь это место заняла ее дочь.

Как и Лютава когда-то, Унелада сидела возле кованого светца и пряла лен. Лютава помнила, как скучала в тот год в начале осени, пока еще куделя не была готова, и как радовалась, когда ей принесли работу… Колодара… Божедара… как же их звали, жену и дочь Доброведа, волхва, который приходил сюда каждое утро топить печь?

Унелада чуть заметно вздрогнула и подняла голову. В самом темном углу, куда не доставал слабый свет, вдруг обозначилась высокая женская фигура. «Марена… мать…» – мелькало в голове, пока Унелада откладывала веретено и поднималась на ноги.

Женщина сделала шаг вперед, и Унелада разглядела лицо матери. Но это ничего не значило. Вздумай Марена явиться к ней, она приняла бы именно этот облик.

– Здравствуй, красавица моя, – сказала гостья, и Унелада убедилась, что это все-таки ее мать. – Хорошо ли тебе поживается?