Увернувшись от какой-то прущей как паровоз и так же пыхтящей толстенной бабы с дачной тележкой, Арбузов вернулся мыслями к блондину с его гитарным чехлом. Ну, ей-богу, чокнутый какой-то! Ходит с этой своей гитарой прямо как Антонио Бандерас в "Десперадо". Всего и разницы, что Бандерас – брюнет, а этот – блондин и в чехле у него не склад огнестрельного оружия, а – сдохнуть можно! – меч. Ничего не скажешь, удобное оружие. Современное. А главное, практически незаметное... Псих. Самый настоящий псих. Хорошо бы шлепнуть его при задержании. А то признают невменяемым и отправят лечиться. Полечат-полечат и выпустят.

Арбузов подумал, что надо бы обсудить этот вопрос с Ковровым. Только бесполезно это. Ковров – камешек, с него, где сядешь, там и слезешь. На юрфаке он, конечно, не учился, не то небось ходил бы уже в майорах, а то и в подполковниках, но должностные инструкции и всякие там приказы знает назубок, а главное, выполняет их так, словно это заповеди Господни, а он – пророк Моисей собственной персоной, который только что с горы ссыпался с этими заповедями под мышкой. Заговори с ним на эту тему, только и скажет: "Поумнее наших головы думали". И все, точка. Кончен разговор. Потому у него и боевые награды, что рассуждать не умеет. Сказали ему: "Ступай под пули" – он и пошел. Ему бояться нечего, от его чугунного лба пули отскакивать должны, как от танковой брони...

Какой-то старец с козлиной бородкой и в очках, стекла для которых свистнул, наверное, со склада Пулковской обсерватории или из планетария, причем без видимой пользы для себя, сослепу налетел на Коврова. При старикане был линялый рюкзак защитного цвета, зацепленный одной лямкой за его костлявое плечо. Вторая лямка свободно болталась внизу, и вот этой лямкой старик зацепился за рукоятку ковровской дубинки, да так ловко, что сразу и не поймешь, как это у него получилось. Пока они там разбирались, Арбузов, скучая, глазел по сторонам.

Вот тут-то он и углядел человека, который неторопливо шагал навстречу по платформе, немного отстав от несущейся мелкой рысью толпы, а потому заметный издалека, как телеграфный столб посреди снежной равнины.

Высокий и плечистый, отменно сложенный блондин лет тридцати пяти, с длинными, собранными на затылке в хвост, немного вьющимися на концах волосами. Одет он был в мотоциклетную кожанку и черные джинсы, заправленные в высокие ботинки с железными носами, а в левой руке нес плоский пластмассовый чехол от электрогитары. Последний раз, когда Арбузов видел этого типа, тот был одет в серый костюм с галстуком в полосочку, но ошибиться было невозможно: прямо на них, никуда не торопясь, как на прогулке, вышагивал тот самый человек, которого уже несколько дней подряд тщетно разыскивала вся московская милиция. Да и не только московская, конечно: Арбузов не сомневался, что ориентировки на этого урода разосланы уже по всей России, если не по всему свету.

– Видал? – перехваченным от охотничьего азарта голосом спросил он у Коврова, который уже отцепил от себя старикана с его набитым грязной морковкой и зелеными помидорами рюкзаком. – Нет, ты видал гада, а?

Пожалуй, впервые за все время, что Арбузов его знал, прапорщик выглядел удивленным и даже слегка обескураженным. Его можно было понять: никто не мог ожидать от преступника подобной наглости. После всего, что он тут натворил, ему сейчас полагалось мчаться со скоростью звука прочь от Москвы, куда глаза глядят. А этот подонок даже волосы состричь не потрудился, не говоря уж о том, чтоб избавиться от своего гитарного чехла и мотоциклетной куртки, которая была ему, мягко говоря, немного не по возрасту...

– Будем паковать, – как-то не слишком уверенно произнес Ковров. – Сообщи нашим.

Арбузов потянулся за рацией и посмотрел на блондина, проверяя, как он там. А он по-прежнему неторопливо шел почти прямо на них. Вид у него был отсутствующий, глаза глядели куда-то поверх голов и казались пустыми, неподвижными и ровным счетом ничего не видящими. "Обкурился, – решил сержант, поднося к губам микрофон рации и большим пальцем сдвигая рычажок тангенты. – Оно и к лучшему, меньше будет возни".

Он пробормотал в микрофон все, что положено насчет подозреваемого и места, где тот обнаружен, получил подтверждение приема и прервал связь. Умнее всего сейчас было бы дождаться подкрепления. Вокзал с минуты на минуту оцепят, перрон наполнится автоматчиками, и этому хрену волосатому только и останется, что бросить свою балалайку на асфальт и поднять лапки кверху...

Арбузов посмотрел на Коврова и понял, что действие пойдет по другому сценарию – по тому, которым всегда пользовался прапорщик. Рука уже привычно шарила за спиной, нащупывая дубинку, которой Ковров, считай, никогда и не пользовался, но тут послышался звонок мобильного телефона.

Блондин вздрогнул, будто проснувшись, сунул свободную руку в карман и вынул продолжающий верещать аппарат. Милиционеры слышали каждое слово. Да там, если честно, и слушать-то было особенно нечего. "Да пошел ты в ж...!" – громко, с чувством сказал блондин и с силой метнул телефон в очень кстати очутившуюся поблизости урну.

В следующий миг блондин, возвращенный к действительности телефонным звонком, увидел милиционеров. Их разделяло уже не более десятка метров. Арбузов заметил, как замедлился, сделавшись неуверенным, его шаг, а светло-серые глаза суетливо забегали. Слева и справа стояли пустые электрички. Двери вагонов слева были уже закрыты; в составе справа шла уборка, и туда, в принципе, можно было заскочить, но что толку?

Блондин это понял и, рассудив, по всей видимости, что Арбузов с Ковровым вовсе не обязательно явились сюда по его душу, выровнял шаг и с прежней неторопливой уверенностью двинулся вперед. Позади, в урне, опять зазвонил нисколько не пострадавший от дурного обращения телефон, но блондин даже ухом не повел, словно это его не касалось. Ковров шагнул вперед и произнес сакраментальную фразу:

– Минуточку, гражданин.

Блондин, будто только того и ждал, зайцем сиганул в сторону, и в его правой руке, откуда ни возьмись, появился пистолет, о котором в ориентировке, черт бы ее побрал, не было сказано ни единого слова.

* * *

Человек, о котором Федор Филиппович говорил как о своем давнем знакомом, оказался изрядно потертым и засаленным типом предпенсионного возраста, щуплым, морщинистым, неопрятным и суетливым. Он то и дело сбивался на заискивающий тон и постоянно угодливо хихикал, потирая сухие узловатые ладошки. Брюки у него на коленях вздулись пузырями, матерчатая курточка спортивного покроя нуждалась в стирке, а местами и в починке; Глеб пришел к выводу, что данный предмет гардероба надо не стирать и штопать, а просто выкинуть на помойку – так будет и дешевле, и проще. Было совершенно невозможно представить, чтобы генерал Потапчук водил знакомство с такими людьми; этот "знакомый" даже с виду казался каким-то липким, нечистым, и, вынужденно пожав протянутую им руку, Сиверов с трудом сдерживал желание вытереть ее о штанину.

Впрочем, дело свое этот сморчок знал туго, из чего следовало, что это никакой не знакомый и тем более не приятель Федора Филипповича (сам он говорил о себе именно так, не называя, естественно, ни имен, ни званий), а законсервированный на всякий случай агент. Именно агент, поскольку на резидента это создание ну никак не тянуло.