По дороге в Шпандау Минна вспомнила все, что знала о профессоре, гениальном, по словам Рут, пластическом хирурге, способном восстановить лицо в глине, а потом изготовить невероятный лицевой протез. Ей не пришлось долго его искать: у нее было множество друзей-евреев, и некоторые из них вели что-то вроде параллельных реестров, отмечая новые адреса каждой семьи, каждого коммерсанта и каждого врача… Записи, на которые гестапо мечтало бы наложить руку.

А еще она думала о своих увезенных пациентах. Сколько времени они останутся в живых? К какому способу умерщвления прибегнут палачи? И мало того, Ганс Нойманн, тот пациент, которого она попыталась лечить высокой температурой, в конце концов умер от малярии. Душевнобольные, перепуганные появлением автобусов СС, разбежались, и их до сих пор не нашли. Без сомнения, это был конец Брангбо.

И все это время она прохлаждалась в Берлине в платье с узором зигзаг (французская модель), выслеживая убийцу на пару с одноглазым палачом. Абсурд. Собственная жизнь выходила из-под ее власти. Поначалу перспектива отыскать убийцу Рут Сенестье казалась ей долгом, моральным обязательством. Но теперь… Она уже и сама не была уверена в своей теории о подмене личностей и опасалась, что направила Бивена по ложному следу. Со своей стороны эсэсовец делал ошибку за ошибкой и, казалось, увязал в этом расследовании как муха в клею.

— Это здесь.

Здание оказалось не развалиной, как она поначалу предположила, а вроде довольно крепким доходным домом, чьи белые камни еще поблескивали на солнце. Его очертания четко выделялись на фоне небесной синевы.

А вот внутри начиналась совсем иная история. В вестибюле все было разворовано или вырвано и распотрошено. Штукатурки на стенах больше не было. Гипсовая пыль скапливалась на полу, с которого содрали мраморные плиты. Никакого света на лестничных площадках, как и никаких перил, украшений или орнаментов.

Больше ничего, зато повсюду чемоданы. На полу, вдоль стен, на ступеньках. Само здание, казалось, состояло из железных коробов, кожаных кофров, деревянных сундуков… В темноте поблескивали серебряные застежки, ремни отбрасывали замшевые тени, пузатые сумки словно дремали в уголках. Сбившиеся в кучи жизни, воспоминания, стиснутые, как куски угля в джутовом мешке…

И конечно же, к этому прилагались мужчины, женщины, дети. Исхудалые лица, осунувшиеся черты, вытаращенные глаза. Эти существа принадлежали Исходу, ведущему в тупик, без цели и горизонтов. Дома в гетто походили на пристань, но без единого корабля у причала.

Знаком Минна велела Бивену оставаться там, где он есть. Его вид и выправка и так наверняка уже вызвали смятение в вестибюле. Она задала пару вопросов, заодно показав свое медицинское удостоверение: Ицхок Киршенбаум жил на четвертом этаже, квартира 34.

Они начали пробираться по лестнице. Она проклинала себя за то, что надела платье: любой из этих горемык мог увидеть ее трусики. Но никто не поднимал глаз. Усталость давила, как плита. На всех этажах царили отчаяние и отрешенность.

Добравшись до третьего этажа, Минна оглянулась через плечо. Бивен шел за ней. То, что она прочла в его глазах, удивило ее: ни малейших угрызений совести или сочувствия. Скорее нечто вроде подспудного страха. Как если бы он боялся, что его узнают или что тяжесть собственных грехов погребет его здесь, среди пассажиров, которые никуда не ехали, хотя он или кто-то из ему подобных подписал приказ об отъезде.

В этот момент ее отношение к Францу Бивену смягчилось. В колоссе было что-то трогательное, некая внутренняя неприкаянность, делающая его неожиданно уязвимым. Но невозможно забыть про его жестокость, слепоту, безразличие. Как все эсэсовцы, Франц Бивен оставался порождением зла.

На четвертом этаже та же картина: призраки плечом к плечу, груды чемоданов, горы вещей. Она свернула направо, пытаясь продвигаться, никого особо не побеспокоив. За собой она слышала тяжелые шаги Бивена, от которых дрожали половицы.

Наконец номер 34. Она собиралась постучать, когда дверь открылась. Из нее друг за другом вышли старик, двое детей и девочка-подросток. Минна посторонилась, пропуская их, и посмотрела, как они пробираются среди остальных. Она уже поняла, что обитателей в этой квартире как прищепок на веревке.

Не взглянув на Бивена, она шагнула внутрь.

После мира чемоданов ее ждал мир простыней.

В квартире было, наверно, четыре или пять комнат — старое жилье богатой семьи, — но каждую из них разделили на три-четыре отсека при помощи натянутых простыней. Получился лабиринт из белой ткани, иногда из одеял, который разграничивал маленькие убежища с колышущимися стенами, скрывающими каждая свой особый мир: семью, мебель, безделушки.

— Профессор Киршенбаум? — крикнула она в никуда.

Никакого ответа. Они дошли до коридора и снова наткнулись на лица, чемоданы, обувь.

— Профессор Киршенбаум?

— Я здесь.

Голос исходил из закутка справа. Минна пробралась между эфемерными перегородками и кожаными баулами, по-прежнему слыша шаги следующего за ней Бивена, чьи широкие плечи сметали этот хрупкий, как карточный домик, мирок.

Она приподняла залатанную простыню и обнаружила сидящего человека в светло-голубой рубашке, который готовил себе чай на плитке. Она помнила профессора, а главное, его красоту.

Он был по-прежнему великолепен, может, даже еще больше, с седыми волосами и морщинами, подчеркивающими безупречную правильность черт. По ее воспоминаниям, хирург был высоким, худощавым и… лукавым. На его губах всегда играла насмешливая улыбка, как бы говорящая: «Я прошел через ужасы войны, через ампутации под открытым небом, через кошмар фронтовых госпиталей, меня не проведешь».

Привилегия ветерана здешних мест: ему удалось пристроить свою подстилку рядом с печкой. Летом от этого толку было мало. Напротив, ему приходилось спать в запахе холодного пепла и миазмах угля. А вот зимой эта позиция станет стратегическим преимуществом. Если только он еще будет здесь, чтобы им воспользоваться.

— Здравствуйте, профессор. Я Минна фон Хассель, вы меня помните?

Его улыбка потеплела.

— Конечно, Минна… Как мило, что вы меня навестили в моем новом пристанище. Немного перенаселенное для скита, но что делать, надо уметь приспосабливаться… Столько всего произошло со времен нашей последней встречи! Чем я обязан удовольствием видеть вас?

Голос врача удивительно сочетался с мягкостью его черт. В Киршенбауме все скользило и таяло, как мед в горле.

У Минны не было времени на преамбулы и прочие расшаркивания. Она даже не дала себе труда представить Франца, запутавшегося в простыне, — тот ворочался в веревках, как морж в сети.

В нескольких словах она описала ситуацию и всю ее неотложность. Достала из сумочки тщательно обернутый слепок. Киршенбаум взглядом специалиста осмотрел изуродованную голову.

— Короче говоря, — заключил он, — вы хотите, чтобы я помог вам установить личность убийцы нацистских женщин?