и увидел над своей кроватью творение Глушко. Буквы крупные, старательно написанные плакатным пером. Очки Карпухина, взлетев на переносицу, засияли восхищенно. Отраженная в очках, вспыхнула стосвечовая лампа.

— Спасибо, друзья, — сказал он растроганно и серьезно. — Мои уши к вашим услугам.

За окном совсем рассвело. Уже около кухни стояла запряженная больничная лошадь, и ее оглядывал сторож, пришедший от проходной, подозрительный, как все сторожа: не троянский ли это конь прибыл в больницу через задние ворота? Ворчали голуби на крыше, набирали утренней яркости, отливали красным пустые окна слесарной мастерской, а фонари еще не погасли по недосмотру.

Великанов содрал газету с окна. Висела здесь недавно занавеска, но Дима Зарубин взял ее домой, чтобы жена постирала, да так и не привез назад. А именно сейчас она и была бы нужней всего, потому что у холостяков гостья, а никакого уюта в комнате — даже противно.

После нескольких рюмок захотелось петь. Карпухин снял гитару и стал трынькать — настраивал, вслушивался настороженно в струнные переборы.

— Люблю легкую музыку, — поглядывая на Аллу, поделился своей страстью Зарубин.

У нее метнулись от смеха по вискам белокурые пряди. Великанов пожал плечами, щурился от дыма сигареты. Возразил Зарубину, не мог промолчать:

— Всегда был против термина «легкая музыка». Отдает вторым сортом, халтурой. А кто сомневается, что это большое искусство, пусть займется легкой атлетикой — там тоже все легко…

— Брось ты, Коля, — махнул рукой повеселевший Глушко, — жутко становится, когда одни выводы…

— А вы, простите, хной не пользовались для волос? — таясь и переходя на шепот, спросил Дима у Аллы. — У меня жена тоже блондинка…

Девушка расхохоталась, уморил ее Зарубин. Карпухин, следивший за разговором напряженно и чутко, как суфлер, обратился к ней попросту:

— Намазалась хной, бесстыдница, и хоть бы хны!

Среди острот и дружного смеха один Виталий услыхал, как на кровати Андрея Золотарева лопнул шарик.

— Лопнул со смеху, — пробормотал он. Прислонил гитару и, выйдя из-за стола, отвязал лопнувший шарик и зачем-то положил его в карман.

Вернувшись, Карпухин с неудовольствием заметил, что под действием вина Зарубин стал еще более назидательным и нудным. Самыми невыносимыми людьми для Виталия были те, которые долго и обстоятельно объясняли понятные вещи. У Аллы начали слипаться веки — о, как восхитил его этот бессловесный протест против кафедральной эарубинской скуки!

Дмитрия Ивановича перебил тост. Он выпил налитое ему вино и оглядел беспорядочный стол. Заметив, что его взгляд остановился на банке с перцем, Карпухин предупредительно подхватил тарелку Зарубина. Впоследствии он не мог установить точно, когда возникла эта идея — у кровати Золотарева или уже за столом. Во всяком случае, идея оказалась властной и напористой. Сам автор, породив ее, был бессилен бороться с ней трезвым оружием критики.

Накладывая перец в тарелку Зарубина, Виталий незаметным, шулерским движением достал из кармана лопнувший красный шарик и утопил его в соусе.

— Братва, — пробасил Сашка, — мы затеяли с Аллой поездку по реке. Кто против?

Зарубин присыпал длинными мягкими волосами лысеющую макушку. К сожалению, он дежурит вместо Великанова, должен ему одно дежурство. Может, Коля, известный своим рвением к хирургии, еще раз?..

Дима подцепил на тарелке нечто, похожее на красную резину, и отправил всю порцию в рот. Долго жевал, хитро поглядывая на Великанова.

Карпухин изумленно протер очки. Он никак не ожидал, что блюдо сойдет по первому сорту.

— По-моему, в перце была резина, — осторожно предположил Виталий.

— Ага, — беспечно согласился Зарубин, — и мне показалось…

— Что ж ты не выплюнул? — раскаянным шепотом спросил Карпухин.

— За столом, в присутствии девушки? — удивился Дима.

«Ну и черт с тобой, тянучка», — подумал Виталий, а вслух предложил:

— Давайте споем, ибо от сухого вина осталось мокрое место.

Он поставил бутылки под стол и повернулся к Саше.

— Давай! — потребовал Глушко.

Карпухин хорошо приладил гитару на коленке, но прежде чем начать, мечтательно поведал:

— Когда у меня будет сын, я ему по понедельникам буду петь «Колыбельную» Соловьева-Седого, по вторникам — «Колыбельную» Хренникова, среда будет за Дунаевским, четверг отдадим Блантеру, только про Сталина выкинем куплет, в пятницу будем петь Мокроусова, по субботам — Колмановского Эдуарда Савельевича, а в воскресенье разучим «Колыбельную» Тани Федькиной.

— А Моцарт? — спросил Дима, который тоже кое-что понимал в этом деле.

— Я человек современный, — отмахнулся Виталий и взял для начала немыслимо диссонирующий аккорд.

Пели много, по очереди кружили Аллу по комнате. А когда надоело, Карпухин помотал уставшей кистью, отложил гитару и взял у Великанова сигарету. Спросите, почему Карпухин загрустил? Ничего вам не ответит Карпухин, но вы по глазам догадаетесь. Даже имя ее прочтете по глазам.

Скрипнула дверь — ее открыло сквозняком, и сразу запахло известкой, отсыревшими стенами и утренней свежестью. Зарубин сложил кусок газеты и прижал его дверью.

— Эх, если бы я мог сочинять песни, — мечтательно произнес он, — я бы чудо из чудес сочинил. Чтобы никогда не забывали, чтобы молодежь пела в строю, понимаете…

— Дима, — перебил Великанов, — истории известно семь чудес, и твое чудо, к сожалению, в официальный список не войдет.

— Жаль, Андрея нет! — вздохнул Карпухин.

— Тебе нравится у нас? — тихо спросил Саша у Аллы.

— Да. — ответила она.

«Нравится быть эгоисткой, — подумала она. — Нравится ходить с Сашкой. Нравится думать, что мама спокойна».

Карпухин попросил внимания. Все притихли. Лицо у Виталия было серьезным и даже смущенным.

— Ребята, — обратился он, — признайтесь, я не очень докучал вам стихами, хотя нет людей более навязчивых, чем поэты.

— Стишки читать захотелось? — догадался Зарубин и благодушно закивал головой, — Только, чур, без этих самых… завихрений.

— Читай! — с интересом подхватил Великанов. Он всегда воспринимал друга не иначе как серьезного поэта, только не говорил об этом вслух.

— Я против снисхождения, — откашлялся Виталий, доставая из кармана листочек бумажки, — но это у меня первый вариант, абсолютно черновая рукопись.

— Понятно! — подбодрил Николай. — Даже Карпухина невозможно читать в рукописи без желания что-то поправить. У любой рукописи ученический вид.

Виталий снова откашлялся, положил листочек на стол и спрятал руки за спину. Глушко, привыкший к неумеренным жестикуляциям Виталия, заметил, как побелели за спиной сцепленные пальцы друга.

— Стихи о круглом столе, — дрогнувшим голосом начал Карпухин.

Круглый стол, от любимых вдали,

самобранной газетой накрытый,

у твоих полюсов пролегли,

перепутались наши орбиты,

Ты придуман для славных минут,

ты рожден для стакана и хлеба,

круглый стол — холостяцкий уют,

даровая, казенная мебель.

И для нас, чтобы наверняка

не досталась нам ранняя старость,

круглый стол, у тебя, добряка,

много острых углов