– Вижу, ты понимаешь, о чем я, – приторным голоском сказала Двалия. – Ты – шейзим, мой милый. В другом краю тебя звали бы Белым Пророком, хотя ты далеко не такой бледный, как они. И все же я верю Виндлайеру, а он говорит, что ты и есть потерянный сын, которого мы искали. Такие, как ты, редко рождаются на свет, шейзим. Наверное, ты сам пока этого не понял. Мало кому дано видеть, что будет. Еще реже встречаются те, кто способен увидеть перекрестки, крошечные мгновения, когда улыбка, слово или острый нож могут заставить мир двинуться по новому пути. И реже всех рождаются такие, как ты. Волею слепого случая вы появляетесь на свет среди людей, которые не понимают, кто вы. Они не могут предостеречь вас от ошибок. Не могут проследить, чтобы вы не сошли нечаянно с пути. И потому за вами приходим мы. Чтобы беречь и вас, и путь. Ибо такие, как ты, видят мгновение, когда все может перемениться, заранее. И вы видите, что за человек станет Изменяющим для своего времени.

– Изменяющий… – Я попробовала слово на вкус. Оно пощипывало язык, словно чай со специями и целебными травами.

И травы, и специи меняют то, к чему прикасаются. Специи придают пище вкус, травы лечат. Изменяющий… Когда-то так называли моего отца, я читала об этом в одном из его свитков.

Двалия использовала это слово, чтобы подобраться ко мне.

– Изменяющий – тот, кого можно использовать, чтобы заставить мир встать на нужный путь. Твое орудие. Твое оружие в битве за лучший мир. Ты уже нашел его? Или ее?

Я покачала головой. Меня подташнивало. Новообретенное знание подкатывало к горлу, – казалось, меня вот-вот вырвет им. Знание обжигало холодом. Мои сны… То, как я понимала, что именно нужно сделать… Получается, я нарочно сделала так, чтобы дети слуг набросились на меня? Когда Таффи ударил меня, порвалась перемычка, удерживающая мой язык, и я обрела способность говорить. В тот день я вышла из дома, зная, что это должно случиться, если я хочу обрести дар речи.

Я раскачивалась вперед-назад среди кучи одеял.

– Холодно… – проговорила я. – Так холодно…

Тогда я сознательно изменила будущее. Я сделала это ради себя, а Таффи был моим орудием. Я видела, где дети должны застать меня, чтобы запустить определенную последовательность событий, когда одно тянет за собой другое. Я сделала так, чтобы они поймали меня. Потому что знала – так надо. Я должна была это сделать, чтобы встать на собственный путь. Путь, который промельками видела с самого рождения. Любой может изменить будущее. Каждый из нас постоянно его меняет. Но Двалия сказала правду. Немногие могут то, на что способна я. Я умею ясно и четко видеть всю цепочку последствий каждого действия. А потом отпустить тетиву, чтобы эта последовательность стрелой полетела в будущее. Или устроить так, чтобы кто-то сделал это за меня.

От понимания возможностей голова пошла кругом. Я не хотела знать этого. Мне стало дурно от открытия, словно знание было отравой, которую я проглотила. Мне было плохо. Мир кружился. Стоило закрыть глаза, кружение усиливалось. Я вцепилась в одеяла и заставила себя замереть. Холод накинулся на меня так свирепо, что мне показалось, я уже умерла.

– Интересно… – проговорила Двалия.

Она не двинулась с места, чтобы помочь, и когда Одисса за ее спиной зашевелилась, Двалия остановила ее, резко вытянув руку. Небела застыла на месте, втянув голову в плечи, как побитая собака. Двалия посмотрела на Виндлайера – тот испуганно съежился.

– Смотрите за ним. Вы оба. Но только смотрите. Этого не было предсказано. Я созову остальных, и мы объединим все, что помним о предсказаниях. До тех пор пока мы не выясним, что говорили об этом видения, если это вообще было в видениях, безопаснее всего ничего не делать.

– Пожалуйста, – взмолилась я, сама толком не зная о чем. – Мне так холодно… Так плохо…

– Да, – сказала Двалия. – Да, конечно.

И, погрозив напоследок пальцем обоим своим небелам, вышла из палатки.

Я лежала, не шевелясь. От любого движения мир начинал вращаться совсем уж невыносимо. Но я замерзла, ужасно замерзла. Вот бы дотянуться до сброшенных одеял и мехов, натянуть их на себя… Однако стоит мне шелохнуться, и головокружение тут как тут. Я решила противостоять ему, и наградой за храбрость мне стал приступ тошноты. Меня вырвало прямо на рубашку, она промокла, стало еще холоднее. Ни Одисса, ни Виндлайер не шелохнулись, чтобы помочь. Одисса смотрела на меня глазами цвета скисшего молока, в глазах Виндлайера стояли слезы. Они смотрели, а меня стало рвать желтой жижей, и я никак не могла от нее отплеваться. Жижа застывала на губах и подбородке, а палатка все кружилась, и было так холодно… Мне хотелось оказаться там, где сухо и не воняет рвотой.

«Так вперед! Шевелись!» Головокружение все равно замучает меня, буду я двигаться быстро или медленно. «Просто шевелись».

Я отбежала назад и повалилась на бок. Голова закружилась так, что я перестала понимать, где верх, а где низ. Наверное, я застонала.

Кто-то укрыл меня одеялом и подоткнул его со всех сторон. Шун. Я не могла смотреть на нее из-за головокружения, но узнала ее запах. Она укрыла меня еще чем-то. Меховой шкурой, тяжелой и теплой. Мне стало чуточку теплее. Я сжалась в комочек. Интересно, вырвет меня, когда я попытаюсь заговорить, или нет?

– Спасибо, – сказала я. – Только не надо ко мне прикасаться. И двигать. От этого все еще больше кружится.

Я уставилась на уголок одеяла и велела ему перестать кружиться. О чудо! – он послушался. Я дышала медленно и осторожно. Мне нужно было согреться, а главное, чтобы мир перестал плыть по кругу. Чья-то рука коснулась меня, холодная рука дотронулась до моей шеи. Я вскрикнула.

– Почему вы не поможете ему? Он болен. Горит в лихорадке. – Шун говорила сонным голосом, но я-то знала, что ей не хочется спать. А если и хочется, то не сильно. Злость не дает ей заснуть. А они это слышат?

Одисса ответила ей:

– Мы ничего не будем делать, пока не вернется лингстра Двалия и не отдаст новые указания. Ты и без того, возможно, нарушила путь.

На меня опустилось еще одно одеяло.

– А-а. Тогда ничего не делайте. Не мешайте мне.

Шун легла рядом со мной. Лучше бы она этого не делала. Я боялась, что, если она заденет меня или заставит подвинуться, головокружение вернется с утроенной силой.

– Мы делали, как велено. – Страх Виндлайера был как гадкий привкус в воздухе. – Лингстре не с чего на нас сердиться. Мы делали, как она сказала, то есть не делали ничего. – Он закрыл глаза ладонями. – Я ничего не сделал, чтобы помочь брату, – простонал он. – Я ничего не сделал. Ей не за что сердиться на нас.

– Есть, – с горечью сказала Одисса. – Она всегда найдет за что.

Очень медленно и осторожно я сомкнула веки. Кружение замедлилось. Прекратилось. Я заснула.

Этот сон об огненных лошадях. Зимний вечер. Еще не ночь, но уже стемнело. Над березами поднимается луна. До меня доносится печальная песня без слов, будто ветер воет среди деревьев. Песня плачет и стонет. Потом конюшня вспыхивает пламенем. Лошади кричат. Вдруг две из них выбегают из конюшни. Они горят. Одна лошадь черная, другая – белая, а языки пламени красные и оранжевые, и ветер сбивает их. Лошади мчатся в ночь. Черная вдруг падает. Белая мчится дальше. Потом луна внезапно открывает рот и пожирает белую лошадь.