Падали. На их место вставали другие.

Они шли по земле. Траве. Телам. Чужим и своим. Знаменам.

Трубили рога, требуя отхода. Гремели барабаны, требуя наступления. В небе, для тех, кто еще жив, сияло солнце, знаменуя завершение утра.

Они отступали. Пробивались к своим. Убивали всех, кто не носил зеленую ленту.

Это было просто. Простые правила, о которых не надо задумываться в бою: бей чужаков, защищай своих.

Всё.

Тарик пропустил момент, когда рядом с ним начал драться треттинец, вооруженный алебардой. Карифцу было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что этот человек такой же, как он. Или почти такой же. Но только без карпа на левом предплечье.

Мастер. Мессерэ, как называют таких в этих герцогствах. Ракисатун мин альсульби — танцор стали, как говорили в Карифе.

— Канционе д’ачайо, — уважительно сказал ему треттинец, когда они вырвались из клещей пехоты Горного герцогства, оставив на поле перед Бутылочным горлом тела врагов и друзей.

Тарик лишь кивнул в ответ брату по танцу смерти. Он не знал, что ему сказали.

Да это было и не важно. Они понимали друг друга без слов.

Мату закрыл остекленевшие глаза Шафрана. Не каждому в его роте повезло остаться целым после того, как упали стрелы.

Пронзительно звучали сигналы об отступлении, армия горного герцога, сперва занявшая Броды, теперь получила себе самую восточную часть Четырех полей.

— Хочешь сдохнуть как он, олух?! — напустился на него Яйцо. — Они обходят нас справа и слева!

Сержант поднял Мату на ноги, сунул рунку.

— Давай! Давай! Ноги в руки и к баталиям!

— Мы проиграли? — тот заворожено смотрел на массы людей, облаченных в сталь, на знамена с водоворотом. Этот вал, точно грязевой сель, полз на них. Затекал в ложбины, выемки, в русло ручья. Скрывал под собой мертвых.

— Шевелись, дурной олух! — Яйцо толкнул его в спину, подгоняя. — Никто не проиграет, пока я сержант таких остолопов, как вы! Шевелись! Бери пример с треттинцев! Арбалетчики уж точно чуют, куда дует ветер. За ними! Ну!

Мату бросил последний взгляд на Шафрана и вслед за остальными солдатами роты поспешил прочь.

[1] Рунка (ронсанд, ронкона, брандистокко) — древковое колющее оружие: копье с двумя боковыми наконечниками, меньшими, чем центральный.

[2] Шапель — простой шлем в виде металлического колпака с широкими полями. Распространен среди пехоты.

[3] Козья нога — приспособление для натяжения тетивы арбалета.

Люди несут на себе следы своих деяний. Поражений, побед, ошибок, достижений, радости, горя, любви, надежд и разочарований. Они написаны на наших лицах, заложены в наши повадки, делают из нас тех, кто мы есть.

Стараясь обмануть других, люди показывают себя не такими, какие на самом деле.

Можно обмануть глаза, разум, сердце. Но нельзя обмануть запах.

Мы пахнем тем, что мы есть.

Служанка.

Дымы по всему горизонту.

Черные кружева поднимались в небо, ставшее во вторую половину дня пасмурным. Они смешивалась с низкими облаками, пачкали их животы, превращались в них, обещая, что дождь, если только он прольется, будет пахнуть пожарами.

И в этом запахе окажется все, что поглотило неразборчивое пламя: cгоревшая трава на незасеянных в этом году полях, миндальные и вишневые сады, сосновые рощи, фермы, деревни, городки, люди.

Люди пахли всегда и везде. Мертвые и живые.

Мертвые… все мертвые довольно быстро начинали пахнуть одинаково, и он терял их следы, их идентичность.

Живых же всегда можно было различить. Это зависело от их возраста, пола, профессии и места, где они родились.

Ремс знал каждый нюанс. Мог понять, кто это — воин или пекарь. Он ощущал в запахах, исходящих от незнакомцев, страх, силу, сомнение, похоть, печаль или затаенную иронию. Милосердная наградила его безупречным даром, чтобы Ремс стал ее следом, невероятной ищейкой, способной выполнять волю богини и ступать по тропе пророчеств.

Их маленький караван: всего-то один фургон, запряженный парой лошадей, и двухколесная повозка, которую тащил уставший мул с дурным характером, двигался на запад, подальше от войны и армии, которая шла широкой волной, пожирая на своем пути все, до чего дотягивалась, словно саранча.

Война — стихийное бедствие. И сейчас она затронула большую часть центра континента. Ремс сочувствовал северянам. Он не желал, чтобы на его родине, в Муте, когда-нибудь возникло нечто столь же отвратительное и дурно пахнущее. Но дэво знал, что пока длань милосердной простирается над его родиной, ничего подобного не случится.

В первом облезлом фургоне, с крышей из плотной провощенной ткани, путешествовала семья фермера Джута (шесть человек), а еще калека Ток (потерявший ногу два месяца назад во время боев на границе с Фихшейзом) и его сестра Трир.

От них пахло совершенно по-разному.

От Джута усталостью и тревогой. От его жены Исты страхом и беспокойством за детей. От четырех детей — чем угодно, запахи от них менялись быстро, всегда стремительно, как и у всех в этом возрасте. От Тока пахло болью, заживающей культей, злостью, обидой и тоже страхом. А еще ложью.

Как и от Трир.

Братом и сестрой они не были, нос Ремса чувствовал это. От брата с сестрой пахнет иначе, общей памятью. Здесь же общая память была длиною не больше месяца.

На двухколесной повозке путешествовала старая Юзель и Дапт, чернявый человек с сальными глазами и ловкими руками, с липкими пальцами, к которым цеплялось все, что плохо лежало. От него пахло грязными делами, воровством и предательством. От Юзель — терпением и в то же время раздражением, сварливой злостью, мрачным ожиданием неприятностей.

Дапта она пыталась пару раз выгнать в фургон, подальше от скарба, но Джут тут же начинал возмущаться и предлагал старухе путешествовать в одиночестве, раз она такая умная.

Ремс ехал вместе с этой парочкой, на дух не переносившей друг друга, разместившись на краешке сиденья. Он встретил разношерстную компанию день назад, на пустой от беженцев лесной дороге, сидя рядом с мостом (всего-то несколько бревен, перекинутых через ручей, по берегам которого только-только зацветали ирисы). Как они поедут, подсказал его нос, так что он загодя вышел на нужное место, разжег костер и стал кипятить воду для кальгэ.

Путешественники увидели его издали и остановились, с тревогой наблюдая за одиночкой у костра.

— Здесь никого, кроме меня, — сказал он смуглому от работы под солнцем Джуту.

Тот шевельнул губами:

— Говорил волк овцам. Дружки, небось, под мостом и в кустах прячутся. У нас нет денег. Лишь семья, дети, калеки, да старуха. Даже еды нет.