сравнить нельзя с тем буйством иллюминации, что видишь в остальных частях света. Каждую ночь, когда я пролетаю над США, я миную маленькие города, о которых ничего не знаю, о которых едва слышал, но все они кажутся ярче, чем Киншаса. Даже тот свет, который все-таки есть в Киншасе, кажется каким-то зеленоватым и дрожащим, будто исходит он от безбрежной массы воды, впитавшей или рассеявшей энергию мегаполиса. Мир все еще охвачен неравенством – в освещении, как и почти во всем остальном. Киншаса неопровержимо об этом свидетельствует, предъявляя ночному небу свои тусклые световые завитки – как папиллярные узоры на отпечатке пальца.

Иногда я прилетаю в Лос-Анджелес с северо-запада, через заснеженные пики Малибу, и город разом оказывается в поле зрения, как чашка с фосфоресцирующим планктоном с поверхности Тихого океана. Один только Лос-Анджелес в ясную ночь может объяснить слова Джоан Дидион: «Самые красивые виды в моей жизни открывались с аэропланов». Если же лететь в Лос-Анджелес с востока, над землей, пустыни кажутся действительно пустыми, пока не доберешься до последнего громадного полукружья обрамляющих город скал. В этом смысле Лос-Анджелес со всех сторон кажется островом, полыхающим меж двух океанов.

Прибывая в Лос-Анджелес, невозможно не почувствовать, что его культурное и географическое положение соответствуют друг другу так же идеально, как в Плимуте; физическая и экономическая география здесь неразделимы. Здесь течение культурной энергии на восток достигло своей конечной точки, и ночью видно, как свет, подобно граничащему с ним Тихим океаном, разливается по пляжам и горам.

Если бы сказали, что один-единственный раз мне можно посадить самолет под музыку, я выбрал бы ночной прилет в Лос-Анджелес. В небе над городом часто нет облаков, и создается ощущение, что он прячется от тебя за горами, что этот город – избранный, баловень географии; чтобы попасть в него, нужно пролететь над скалами или пересечь весь Тихий океан. Родной городок моей матери расположен в Пенсильвании, в угольном регионе. Он стоит в небольшой ложбине, окруженной темными холмами. Из детства мне запомнился миг, когда мы подъезжали туда ночью, преодолевали последний перевал дороги, и перед нами раскидывалась панорама огней – застройка у городка была неожиданно плотная. Для меня, ребенка, тот вид был таким же ярким, как сияние Лос-Анджелеса сегодня, когда я на 747-м, подобно скворцу, который в стихотворении Ричарда Уилбера преодолел «порог мира», пролетаю над горами Сан-Бернардино и следую за нервами автодорог в сторону океана.

Да и название «Лос-Анджелес», по-моему, самое красивое среди всех имен мегаполисов – мелодичное, навевающее на мысли о полете и сказке, воплощением которой до сих пор остается для многих этот город, на вид – воплощенное противоречие, просторный и тесный одновременно, ночью с высоты он выглядит настолько великолепно, что кажется, это особое световое благословение, полученное Лос-Анджелесом за свое имя. По ощущениям разворот над Лос-Анджелесом после заката солнца не сравнится ни с чем. С одной стороны – электрифицированный расцвет американской ночи, с другой же, там, где крыло самолета простирается над океаном, – звездное небо.

Ночной город может явиться тебе и после того, как самолет пересек не континент, а море. Совершенно незабываемый опыт – прилетать ночью на Восточное побережье Америки, в край громадных городских агломераций, где жизнь всегда бьет ключом. Кабину переполняют дразнящие намеки на то, что берег близок. Мы переключаемся с длинноволнового радио на более короткие и более качественные частоты. Оживают и приходят в движение стрелки на навигационном дисплее, указывающие на наземные радиовышки, – они нащупали контакт с первыми прибрежными станциями. Вскоре после этого на горизонте появляются первые огни.

«Боинг-747» почти закончил свое путешествие через океан; он двигается против ледяного ветра, по дуге приближаясь к свету с берега. Я уверен, что в эти мгновения являет себя округлость Земли: планета поворачивается к нам, словно длинное элегантное лицо; на горизонте вырастают сияющие зубцы городов.

Прилет в Америку – волнующее событие, ведь приближаясь к ее сверкающему огнями побережью, невозможно не вспомнить, что раньше путешествие через Атлантику занимало не шесть часов, а шесть недель. Кроме того, здесь наверняка присутствует и чувство древнего инстинктивного облегчения: после долгого путешествия над водой (как ранее по воде) наконец-то показалась суша. Но больше всего мне нравится скорость, с которой приближается берег. Есть что-то удивительное в том, как далекая горизонтальная линия огоньков разрастается, разворачивается, по мере того как меняется угол зрения, и являет глазу широкие реки электричества, что текут вдоль дорог и каналов к городам, расположившимся по периметру континента.

Мало где в мире побережье выглядит настолько ровным и хорошо освещенным, как на востоке Флориды. Граница между водой и светом подобна длинному раскаленному лезвию, через которое мы перелетаем на последнем снижении на пути к Майами. Особенно эффектно это выглядит после шести-семи часов ничем не нарушаемого океанического мрака. Несколько лет я не летал в Майами, и, когда наконец снова попал туда, город показался мне еще более похожим по силуэту на Гонконг – и еще больше очаровал своим изгибом. Майами – сияющий в ночи культурный мост между Манхэттеном и Рио.

Я знаю пару симпатичных песен, в которых герой покидает Нью-Йорк, но моя любимая «воздушная» песня о нем – та, в которой герой прибывает с моря. Город выглядит так, словно над Манхэттеном опрокинули огромную чашу пикселей, и они рассыпались по полуострову, вросли в пригороды и растворились понемногу в темных лесах континента – такая вот компьютерная космогония. Ближе к берегу темная вода рек и заливов посверкивает в электрическом золоте отраженного света, а дальше – наоборот, воду дробят огоньки кораблей. Будто осенняя буря сорвала с земли частички света и швырнула в прибрежные волны.

Когда следуешь из Америки на восток, появление Ирландии знаменует близость окончания как ночи, так и самого рейса.

Даже после самого рядового трансатлантического перелета вид Ирландии вызывает в памяти «день возвращенья»[23], которого Гелиос навсегда лишил спутников Одиссея. Земля, что предстает твоему взору, сплошь покрыта светящимися прожилками – зажженные человеком огни изукрасили узорами темноту, древнюю, как сама история. Наиболее плотная иллюминация на побережье – там искусственное освещение не гаснет, даже когда горизонт озаряет восход. Подлетая к Ирландии, я думаю о наполовину проснувшихся деревнях, о рыбаках, уже выбравшихся из своих домов на берегах, изогнутых причудливо, как чернильные силуэты в тесте Роршаха. Вот он – «день возвращенья» и его простой пейзаж; вот земли, оплетенные нитями мягкого света, сулящие конец нашему ночному странствию через океан.

Когда умер мой отец – через полтора года после нашего совместного полета в Будапешт, –