мир, на который я смотрел из самолета, особенно ночной мир, сильно изменился. Как и многие из тех, кто потерял одного из родителей – и вдобавок в сравнительно молодом возрасте, я внезапно осознал конечность нашей жизни. Раньше я либо просто не думал о ней, либо не придавал ей значения. Медсестра ощущает груз времени, глядя, как потолстела история болезни пациента, для механика он воплощается в ржавчине и постоянных ремонтах, для архитектора – в том, как в часто подновлявшемся старом здании один стиль наслаивается на другой. Мне течение времени явило себя на земле, над которой я проводил в полетах долгие часы: я заметил, что география искусственного освещения изменилась.

То, что мы наблюдаем сверху – сельские дороги и пригородные тупики, гудящие шоссе, склады, где хранятся товары, которые мы купим завтра, гигантские парковки, вспыхивающие красным радиомачты, – безусловно, лишено индивидуальности. Вместо нее мы видим некую инфраструктуру – световую сеть, которая служит нам, но не является нами; эти огни заставляют вспомнить строчку из Леонарда Коэна: «Мы так легки здесь». Если бы из ночного города вдруг исчезли все люди, он какое-то время выглядел бы так, словно ничего не случилось. Город построен нами для жизни, город и есть сама жизнь, однако ночная его красота – в чуждости и хрупкости, в тихой отстраненности наподобие той, что вычитываешь в сумеречном мигании окон на верхушке небоскреба.

Пролетая ночью над миром, я вдруг подумал, что именно таким – далеким, холодным, суетным, безразличным к взгляду стороннего наблюдателя – он может сейчас видеться моему отцу. Естественное следствие горя – шок от того, что остальные продолжают как ни в чем не бывало работать, ходить по магазинам, болтать, смеяться, – обрушилось на меня с особой силой, потому что я невольно видел больше проявлений обычной человеческой жизни, чем другие.

Порой мои друзья вдруг начинают рассказывать мне о незабываемом полете, во время которого они часами смотрели в иллюминатор – молча или слушая музыку. Их внезапно привлекло то, чего они раньше никогда не видели или не замечали. И меня поражает, как часто оказывается, что в этот удивительный полет рассказчик отправился из-за того, что кто-то из близких внезапно заболел или умер. Подобные путешествия, похоже, особенно располагают к своего рода направленному вовне самоанализу – то ли вследствие усталости и джетлага, то ли оттого, что из-за бесконечных звонков родным, друзьям и врачам часы, проведенные в самолете, оказываются единственными за несколько недель, когда мы остаемся наедине с нашими мыслями. Кроме того, мы и мысленно, и физически переносимся в другое пространство, другую реальность, оставляя позади печальную новость. В первые месяцы после смерти отца я часто думал о том, сколько пассажиров в самолете, который я веду, поднялись на борт из-за того, что у них кто-то умер или серьезно заболел, и о том, какими в эту ночь видятся им огни мира под крылом.

Астронавты рассказывают, что Бельгию легко увидеть из космоса: на ночных фотографиях Земли эта страна кажется сплошным пятном белого света, не уступая в яркости любому городу. Бельгия – одна из самых густонаселенных стран Европы, а ее дорожная сеть – одна из самых плотных и хорошо освещенных. С высоты самолета эти огни кажутся не белыми, а желто-оранжевыми – электрический невод, наброшенный на землю. Когда я лечу из Лондона, Бельгия сначала кажется громадной светящейся гладью, лежащей за сумрачными очертаниями Ла-Манша. Сияющие линии испещрили ее, как трещины – кусок защитного стекла. И вот стекло наклоняется к нам – сразу в двух плоскостях, поскольку мы приближаемся к Бельгии и одновременно поднимаемся над ней.

У ближайших соседей Бельгии дорожное освещение не так развито, поэтому ясной ночью извилистые и не особо строго охраняемые бельгийские границы легко разглядеть с неба. За ними земля становится темнее. Я ищу огни французского города Лилля (когда-то он принадлежал Фландрии, и голландцы до сих пор называют его Рейселем), а потом перевожу взгляд на северо-восток, за границу света. Там я нахожу родной город отца и вспоминаю – так же я нашел его в ту ночь, когда папа летел со мной, в передней части салона, в трех метрах от закрытой двери в кабину пилотов.

Есть и другие границы, которые легко заметить по иллюминации; например, один из самых ярких и самых известных освещенных рубежей пролегает между Индией и Пакистаном. Но мне дороже всего то, как сияет в ночи линия, обозначающая очертания родины моего отца, ее свет утешал меня еще долго после папиной смерти. Земля, где мы выросли, делает нас теми, кто мы есть, а прошлое моего отца принадлежало другой стране не только в буквальном смысле. Однажды он рассказывал, как забавно было, вернувшись в Бельгию, обнаружить, что он не знает голландских слов для обозначения разных технологий: они были изобретены или пришли в язык уже после его отъезда. В первые месяцы после его смерти, вылетая из Лондона, переходя в режим набора высоты и встречая во тьме Бельгию, я думал о том, какая картина открывалась здесь пилоту в 1931 году, когда родился отец; думал о своих дядюшках, тетушках, двоюродных братьях и сестрах – о том, как они проводят вечера при свете тех огней, на которые я сейчас гляжу сверху. Бельгия – страна, занимавшая в то время все мои мысли, – лежала передо мною, озаренная электричеством, как прошлое, озаренное памятью. Ее границы так отчетливо виднелись в темноте, что мне подумалось: для каждого из нас после смерти одного из родителей земля предков начинает сиять ярче.

Летая над самыми уединенными местами нашей планеты, я полюбил и другие, незнакомые мне огни. Обычно над малонаселенными областями земного шара – Сахарой, Сибирью, большей частью Канады и Австралии – двигаешься в полной темноте, лишь иногда мелькнет внизу россыпь сияющих точек. Но случается и так, что совсем в пустынном краю или в просвете между закрывающими землю облаками вдруг мелькнет один-единственный огонек. Безбрежное море тьмы – кстати, увидеть подобное можно и над океаном, когда пролетаешь над кораблем, – и в нем плывет одинокое пятнышко света.

Такой огонек заставляет подумать о чем-то стародавнем: последний уголек догорающего костра, маяк… C самолета, помимо этого света, можно различить лишь море ночи, которое его окружает; необъятность этой тьмы мы, наверное, можем оценить лучше, чем кто-либо на поверхности земли. В одиноком огоньке таится что-то хрупкое и задушевное. Городские огни, сколь бы красивыми и затейливыми они ни казались сверху, такого отклика в душе не вызовут.

Когда я вижу этот свет, мне сразу