Бремминг долго молчал, потом коротко ответил:

– Очень давно.

И снова замолчал.

Ландон напрягся.

Бремминг отломил половину последнего кренделя, откусил и продолжил:

– Я был женат. Ловиса, моя жена… она решила принимать лекарство для похудения. Может, слышали? “Резерв”. Один из первых разработанных Институтом питания препаратов, еще на стадии эксперимента. Теперь он исчез с рынка, но тогда его покупали все подряд. Ловиса поехала в Эстхаммар, попросила врача выписать ей этот чертов “Резерв”. Самое главное – она и толстой-то не была. Вообразила, как многие… особенно женщины. Под таким прессом пропаганды – неудивительно. Короче, когда я узнал, что она принимает эту отраву, было уже поздно.

– О господи…

– Похудела на тридцать, потом на сорок кило за несколько недель. И конечно, в один прекрасный день не выдержало сердце. Сердце, как известно, тоже нуждается в питании.

– Какой ужас…

– Я не мог на это смотреть… Но она никого и ничего не слушала. Переехал к Хелене. А после смерти Ловисы мы с Хеленой больше не виделись. Но все равно… чувство вины осталось.

Ландон кивнул:

– Мне это знакомо. Моя подруга проделала тот же путь. Доголодалась до смерти. Я ничем не мог ей помочь. Вообще не думаю, что это было возможно. Не достучишься. Необратимые изменения сознания. Как раковая опухоль, только без материального субстрата. Рак психики.

– Очень тяжелая болезнь. Если и излечимая, то с большим трудом и не всегда.

Они замолчали.

– Думаю, его в конце концов пристрелят.

– Кого? – удивился Бремминг.

– Юхана Сверда.

– Хорошая мысль.

– Надеюсь, я не первый, кому она приходит в голову.

– А вы… вы могли бы?

– Я?

– Если бы подвернулся случай?

– Нет… вряд ли. Но разве не странно? Никто даже не попытался. Ни одного покушения. Наверняка у него полно врагов.

– Союзников и последователей тоже много. Если не больше.

– А это еще более странно.

– Все время думаю – когда же народ очнется?

– Вы же сами видите, – Ландон излагал мысль, которую уже давно примерял так и эдак, пытаясь осмыслить феномен Юхана Сверда, – он маневрирует между левыми и правыми. Скажет что-то о людях, живущих на пособие, – дескать, пора с этим кончать, разврат и расточительство, и тут же начинает рассуждать про народный дом, сильное государство и тому подобное. Населению это нравится. Умудряется показать, что он на стороне всех граждан до одного. И тех и этих.

– Или, наоборот, ни на чьей.

– Почему – ни на чьей? На своей собственной. Типичный психопат. Я его ненавижу, – с нажимом произнес Ландон.

– Так убейте его.

– Не верю в насилие.

Бремминг мотнул головой в сторону спальни:

– А Партия Здоровья верит.

Вряд ли удастся забыть картину: измученные, полуживые люди топчутся на грязном пандусе. И среди них – Хелена.

Бремминг вышел и через минуту вернулся с упаковкой таблеток.

– Эти немного посильнее, вам же не надо садиться за руль. Примите одну сейчас и одну ночью, если понадобится. Я поставлю в спальне раскладушку, так что место найдется. Для вас троих.

Для вас троих… У Ландона чуть не брызнули слезы, настолько естественно и трогательно прозвучали слова Бремминга.

– Не беспокойтесь обо мне… нет никакой необходимости…

– Есть. Необходимость есть. Посидите, я все сделаю.

Ландон начал массировать виски. Голова болит так, будто ржавый молоток пробивает себе дорогу наружу.

Вот-вот пробьет. Он вылущил таблетку из гнезда и сунул в рот.

– Спасибо.

Но Бремминга в кухне уже не было.

Ландона разбудил отчаянный крик.

Хелена.

Дотянулся до постели и взял ее за руку. Погладил.

– Ничего, ничего… все хорошо.

Тяжело дышит, тело подергивается.

– Я с тобой. Все хорошо… дурной сон. Я с тобой.

И Молли проснулась.

– Мама? Что с тобой?

– Мама здесь, Молли. Маме приснился страшный сон. Спи.

Имя дочери вернуло Хелену в реальность. Она протянула руку, и Молли мгновенно перебралась с кушетки в ее постель.

Он держит Хелену за руку, Молли рядом. Все трое, как сказал Бремминг.

Ландон зажмурился, открыл глаза и зажмурился опять. Ему тоже снились кошмары. Память подкидывала сцены, которые он хотел любой ценой забыть.

Все еще ночь? Ландон не помнил, как пришел в спальню и лег на застеленную Бреммингом раскладушку. Даже в полутьме он различал страдальческую мину Хелены. Провел ладонью по ее лбу – мокрый от пота. Взял с тумбочки бумажную салфетку и осторожно вытер. Пластырь на щеке. Бремминг сказал – касательное пулевое ранение. Обойдется. Пуля только задела кожу, царапина. Минимальная обработка. Рваная рана на руке серьезнее, но тоже заживет.

По тону напрашивался вывод: Бремминг свое дело сделал, теперь очередь за Ландоном. Вся ответственность ложится на него.

Он и так это понимал. Есть даже какая-то поговорка, мол, спас жизнь – отвечаешь за нее и дальше, до самой смерти. Наверняка найдется и обратная премудрость: ты свое дело сделал, спас жизнь, а дальше – не твое дело. Вполне может быть.

– Ничего, ничего, – повторил он, поглаживая руку Хелены.

Молли уже заснула. Даже трудно представить, что она пережила.

Хелена что-то прошептала.

– Прости… – расслышал он со второго раза.

– За что? Ты ничего дурного не сделала.

– Вовлекла тебя в эту… мясорубку. Все из-за меня.

– Мне все равно нечем было заняться в выходные, – натужно пошутил он.

Хелена сделала слабую попытку улыбнуться.

– Я решила, мне конец. Приготовилась к смерти.

– Не думай про это. До конца еще ого-го. Ты в безопасности.

– А остальные? Им удалось бежать?

Ком в горле. Он сглотнул.

– Не знаю, Хелена… Охранники стреляли по всему, что движется.

– Нас было очень много.

– Я знаю. Несколько сотен.

– Как это понять? Я не могу…

– Ты думаешь, я могу? Может, задумано было как-то по-другому?

– Ландон…

Его резковатое имя прозвучало необычно мягко. Мягко, но требовательно. Или показалось?