– Им повезло, – Савиньяк невольно задержал взгляд на эспере. Она была хороша и сама по себе, особенно на темном сукне. – Серебро на синем – это беспроигрышно… Если стереть запекшуюся кровь.

– Четыре крови, – уточнил Вальдес, подбросив перо, по счастью, еще сухое. – Теперь думай. Можешь об этой штуковине, раз уж она все равно светится.

– Светится? – удивился Лионель.

– Можно и так сказать… – Альмиранте наморщил нос. – А всё ты! Не взял с собой артиллерии, а теперь мне совсем не о чем писать…

– Соври, что взял.

– Тетушке?! – возмутился Ротгер. – Пожалуй… Не забудь, у нас теперь три конных батареи.

– Пять, – не согласился Савиньяк и слегка повернул серебряную загадку.

Как принадлежавшая Приддам древность развеяла наведенный Гизеллой обман, Ли наблюдал лично, но самому выходцу эспера не вредила. Со звездочкой Мэллит выходило еще любопытней, она не только не защитила хозяйку от Удо, но и не дала гоганни сбежать на возникшей из ниоткуда лошади. Непонятная кляча от девушки шарахнулась, а вернувшийся за своим убийцей Борн сказал, что Адриан не любил предателей. Остальное Мэллит плохо запомнила и еще хуже поняла. Вроде бы выходец радовался тому, что Альдо, за которого он принял ставшую Залогом, украл некую вещь, чем обманул сам себя. Сев на пегого коня, клятвопреступник ушел бы от мстителя, но ему помешало нечто, связанное с Адрианом. Если так, ответ очевиден – эспера, больше у гоганни ничего подходящего не водилось.

Действием эсперы объясняется и то, что Мэллит проснулась, когда явилась Гизелла, хоть и не имела к покойной ни малейшего отношения. С одолевавшими ее гадкими мыслями Мэллит справилась сама, пусть и не сразу, после чего бросилась к подруге, но Селина уже успела спровадить гостью. Возможно, перед сестрой Королевы Холода обычные выходцы бессильны, как бессильна перед обычной принцессой разобиженная челядь, а может, маленькая Цилла получила корону потому, что семья Арамона чем-то отличается от других.

В Лаик Свин был прост, как бочонок тинты, его жена оказалась редкостной умницей, но никаких предчувствий и пророчеств за Луизой Арамона не числилось, и выходца в вернувшемся супруге она не распознала. В отличие от Селины, сразу заметившей, что у отца нет тени. Папеньку и Циллу Сэль, по ее собственному признанию, любила мало и после их смерти в слезливое раскаянье не впала. Девушке было жаль мать, не более того. Люцилла старшую сестру при жизни ненавидела, а остыв, похоже, стала побаиваться, называя при этом фульгой. Вряд ли малолетняя пакостница при жизни знала это слово, в семействе Арамона его мог слышать разве что ввалившийся на урок словесности Свин… Этого исключать нельзя, но, скорее всего, Королева Холода обрела знание вместе с короной. Фульги враждебны выходцам, фульги – воплощение огня, а Чезаре Марикьяре, не стань он Адрианом, стал бы Повелителем Молний.

Напрашивался вывод, что Адриан своими звездами защищал невинных, заодно отдавая убийц и клятвопреступников их жертвам. Одна беда – в гальтарские времена о выходцах не слыхали. Эсперы опередили нечисть, самое малое, на половину Круга, хотя о вернувшихся древние рассказывали. О вернувшихся людьми в полном смысле этого слова – с тенью, памятью, болью, любовью, ненавистью… Остывшее каким-то образом вновь становилось горячим. Странно, что никто не связал эту легенду с самим Адрианом, полезшим в заклятые подземелья.

Превращение язычника Чезаре сперва просто в эсператиста, а затем и в святого, с точки зрения Церкви объясняло всё, по сути не объясняя ничего. Полез в подземелья, вернулся, водил армии, побеждал – и вдруг все бросил, принял другое имя и стал во главе ордена. Седьмой и последний из магнусов-зачинателей, он все делал не так, как собратья, прожил чудовищно долго и исчез, оставив заповеди и серебряные звезды, которые не темнеют. Четыре длинных луча, три коротких, но и они не равны, почему? И откуда взялось само число семь? Из банального отрицания абвениатской четверки или же за этим кроется что-то ныне забытое или ведомое лишь избранным? А может, Чезаре тремя короткими лучами защищал четыре главных от якобы единоверцев и защитил. Адрианова звезда стала одним из символов эсператизма, чтимым, но не главным и даже не обязательным. Семь свечей одинаковы, семь лучей различны, а кто захочет, чтобы твой луч был короче или ниже чужого?

Что святые отцы лучи так меж собой и не разделили, неудивительно, но как вышло, что наследие главы ордена и святого разбежалось по всем Золотым землям, а не осело в сокровищницах избранных? Мэллит получила эсперу от солдата, кто знает, через сколько и какие руки она прошла… Эспера Валентина с давних пор хранилась в семействе Альт-Вельдер, жаль, Придд не догадался сравнить обе звездочки. Или догадался, но при сравнении ничего странного не заметил, а письмо у него и так вышло длинным.

Щелкнуло – Вальдес захлопнул чернильницу.

– С тетушкой не получилось, – объявил он, – зато я написал Рокэ и теперь иду спать. Меня после писанины в сон клонит, наверное, это от чернил. Ты часом не придумал, куда Адриан девал восьмой луч?

4

Фельсенбург не преувеличивал, по крайней мере в отношении интендантских усов. Столь воинственной роскоши Арно еще не встречал, да и сам обладатель этой красоты не подкачал. Плечистый, осанистый, громогласный фок Неффе сошел бы за фельдмаршала, не сиди напротив сам Бруно, причем дело было не в принце Зильбершванфлоссе как таковом, а в том, как на него взирал генерал-интендант. Такого обожания Савиньяк не встречал с Лаик, где унар Северин смотрел в рот унару Эстебану, но лучше бы виконту вспомнился кто-нибудь другой! Покойный подонок и его пока живой прихвостень как будто вылезли из золоченого соусника и уселись напротив Арно.

Чудом не ругнувшись, виконт отрезал кусочек мяса и мазанул горчицей, разумеется, сладковатой, северной. Стол вообще не блистал ни разнообразием, ни изысками, зато посуда была дворцовой, а беседе и салфеткам позавидовал бы экстерриор: чопорность, вежливость, накрахмаленность и отглаженность. Подгуляла разве что резиденция, но и ей постарались придать соответствующий вид, надо думать, за счет путешествующего в обозе имущества. Принц кесарии не может быть голодранцем и обходиться без приличествующих удобств, приличествующей охраны, приличествующей свиты…

Савиньяк дожевал свое мясо и как мог изысканно отложил вилку, чувствуя на себе взгляды пары штабных гусаков. Эти усов не носили. Гроза дезертиров Вирстен казался моложе и бесцветней Шрёклиха, Шрёклих – радушней и, пожалуй, умнее Вирстена, а боевых генералов не позвали. Руппи тоже не было – начальнику охраны, пусть и Фельсенбургу, обедать с командующим не по чину. Хотя Бруно мог и банально стеречься: когда ординарцы, втаскивая очередной поднос, раздвинули отделяющий столовую от адъютантской занавес, Арно заметил плечо и шевелюру приятеля. Руппи тряхнул головой, и тут вытканные серебром лебеди сомкнулись, почти столкнувшись клювами. Висела ли эта красота, когда «виконта Зэ» изымали из плена, теньент не помнил, может, и висела; впрочем, тогда Бруно восседал за письменным столом, а кабинеты и столовые, даже походные, украшают по-разному.

Лебеди вновь расступились: пара немолодых сержантов унесла остатки горячего и притащила маленькие тарелочки. Явственно назревал десерт.