И учишься не бежать в полуобмороке по жизни – вот еще чуть-чуть, да быстрее, – а смаковать по капле, чувствуя все ее нюансы: и горечь, и кислую ноту, и сладость, которая впитывается в язык и нёбо сразу и без остатка, будто и не было.

Сюда можно приезжать до бесконечности – и каждый раз удивляться, как же много упустил в прошлый приезд. Замечаешь вдруг, что город поделен на тематические кварталы. Мясной. Рыбный. Цветочный. Квартал-зоомагазин. И так до бесконечности. Причем, если мясо – то до эксцессов, по-настоящему, – в мясном квартале Гонконга гроздьями свешиваются с крюков в потолке куриные лапы, метрами – коровьи желудки и свежие почки в буро-сизых связках. В клетках квохчут пеструшки – не сегодня, так завтра какая-нибудь приглянется домохозяйке и будет забита на вечер.

Цветочный рынок-квартал сводит с ума буйством красок и запахами. Пышные орхидеи – побольше, поменьше, сплошными зарослями покрывают тротуар, какие-то неведомые цветы благоухают, погружая почти что в гипноз. Здесь хочется дышать полной грудью, стать частью этого ритма и этой брызжущей сутки напролет жизни. Вдруг – увидев себя и Вену в путешествиях-зеркалах, очень остро чувствуешь: Австрия сегодня – это дом для престарелых, страна-санаторий, место для последнего отдыха, предкладбищенский вздох, страна, у которой все самое славное, самое значимое уже позади.

– Санаторий, – говорю я Петеру. Мы сидим на огромном камне-скале в бухте около деревеньки Шек-О.

За спиной – рыбацкая деревушка. Дети брызгают друг в друга водой, океан сливается с горизонтом.

– Давай переедем сюда. Хотя бы на несколько лет.

И на скале в Южно-Китайском море, где ноги становятся солеными в момент, а за плечами мерно дышит дракон-гора с зеленым хребтом, мы решаем уехать из Вены. Туда, где города никогда не спят. Туда, где жизнь. Туда, где солнечное, упоительное, бездонное Межсезонье.

Тебя не может настичь что-то, что не является тобой.

Горьковатый запах молочных тополиных листков – он и день, он и вечер. Он вездесущ, потому что весна, потому что будет лето. А я иду от старой киностудии по политым только что утренним московским улицам – а в руках у меня, как раньше, как в детстве, буханка свежего хлеба. Он тоже пахнет – булочной, поджаристой корочкой и чуть-чуть молочными тополиными листьями. Потому что – весна.

Я наизусть знаю путь до своего подъезда – мимо корявых вишен, мимо свежепокрашенной, еще не пыльной, по-летнему, низкой решетки ограды. Только сегодня у двери кто-то стоит – он пришел с другой стороны, потому что впереди меня никого не было, я б увидела.

Сестра.

Стоит и держит за руку кого-то.

Сердце падает – мне муторно, мне душно. Мы не виделись много лет, а, оказывается, я до мельчайших деталей помню, как она выглядит.

– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я.

– Да вот… пришла, – говорит она.

Она все время отворачивает лицо, и я не могу рассмотреть, что она чувствует. Она загораживает рукой и всем телом кого-то, кто пришел с нею.

И молчит.

А я просто отодвигаю ее руку – словно она не живая, не человеческая, словно это ветка в лесу, мешающая пройти, – и вдруг вижу того, кого она держит за руку.

Большого плюшевого медведя.

Совсем плоского, ободранного, с вытершимся лбом и лапами.

Я тоже молчу, и мне вдруг страшно.

Город и весна наваливаются неожиданным мороком.

– Кто это?

Она снова отворачивается и тихо говорит:

– Соня.

Сердце падает куда-то – оно падает и падает, словно внутри я бездонная. И ничто не может его остановить в этом падении.

– Давно она такая?

Сестра отворачивается, мельком взглянув на меня, и я успеваю заметить, как в ее глазах мечется страх и какая-то стылая тупость.

– Ты слышишь? Давно? С тех пор как ты ее увезла?

Она кивает. Я снова молчу. Я не знаю, что сказать. Что говорят в таких случаях?

– Ты обращалась к врачам?

– Да, – отвечает она обреченно, будто ее сейчас будут бить.

– Что они сказали?

Она молчит – упрямо, упорно, и я понимаю, безнадежно понимаю, что это конец.

Совсем конец. Что мне надо уходить.

Внезапно я осознаю, что нужно сделать перед тем, как повернуться к ней спиной навсегда.

– Отдай мне ее, пожалуйста, – говорю я.

Вежливо и спокойно – мне трудно говорить спокойно, но я стараюсь. И боюсь, что она откажется.

Но она – все так же молча – вкладывает мне в руку плюшевую лапу.

Я беру Соню на руки, обнимаю, прижимаю к себе, собираясь войти в подъезд, когда сестра говорит бесцветным голосом мне в спину:

– Она… иногда… двигается. То есть перебирает волосы. Очень редко, когда у нее хорошее настроение. Очень редко – может, раз в несколько лет.

Я, не оборачиваясь, не глядя на нее, закрываю за собой подъездную дверь, и та с грохотом падает, проводя границу, вечную границу между нами. Иду к лифту, чувствуя на щеке безжизненный плюш, и глажу медведя, зная, что это всего лишь выпотрошенная игрушка. А по лицу – сами собой, я ничего не могу с ними поделать – текут слезы, скатываются по подбородку, по шее, затекают за воротничок рубашки.

Лифт чуть лязгает, остановившись в сетчатой коробке, и я нажимаю кнопку нашего этажа – последнего, выше только московское небо – обнимаю Соню, прижимаюсь к вытершейся матерчатой голове щекой и плачу-плачу-плачу. За все годы.

И вдруг чувствую, как медведь перестает быть плоским, и кто-то – тихонько, робко – перебирает мои волосы…

Телефонный звонок – гулкий, далекий – врывается, вплетается в шум московских улиц, вырывая меня из паутины, сотканной взмахом сестриной руки, шерстью игрушечного медвежонка и узором, расчерченным в небе голубиной стаей, летящей в голубятню, которая еще там же, где была в мое далекое детство.

Сон.

А бодрствование – одинокое кресло, где ты заснул, в пустой квартире, твоей, из которой уже вывезли все вещи.

Когда-то после таких снов я просыпалась в слезах, и все лицо и шея были мокрыми. Я ходила в таком сне потом целый день, будто дурман пропитал меня до последнего капилляра, наполнил до самого донышка.

Теперь внутри – невесомость, словно я, само Межсезонье, прислушиваюсь к тому, как едва слышно звенят нити времени, переплетаясь, соединяясь в новой ткани, новом сегодня.

Не случайно я впервые за долгие десять лет увидела сестру две недели назад, когда мы уже готовились уехать из Австрии, возможно, навсегда. До этого жизнь аккуратно разводила наши венские маршруты, чтобы мы, не дай бог, не пересеклись, чтобы нельзя было повлиять никак на то, что должно было случиться. На то, чтобы она прошла путь до той встречи в грязном вагоне метро, куда я вошла на станции «Альзерштрассе», минуя сгорбленную нищенку-румынку, закутанную в платок, просящую подаяние. На то, чтобы ее лицо превратилось в желто-серую старческую маску, руки стали тощими, оплетенными исколотыми венами. На то, чтобы она превратилась в настоящего бомжа с Карлсплац. А я еще острее поняла бы, что это прощание. Окончательное. С ней и с утопией стабильности, иллюзией Сезона – ведь она стремилась к нему и навечно застряла в нем.