– То есть атеистка, – кивнул он головой, – мы тоже прошли через это заблуждение.

– А мы на нем надолго застряли, – усмехнулась она. Подумала и добавила: – Может, в этих определениях все и правильно, но им не хватает какого-то полета, ощущения счастья, романтики не хватает!

– Романтика? – Он тут же вспомнил и опять процитировал: – «В романтической любви соединяются мистическая онтология и этика. Любовь для романтика есть мистическое познание сущности жизни, она открывает любящему бесконечную душу любимого. В любви сливается земное и небесное, чувственное одухотворено, духовное находит воплощение; любовь есть молитва и небесное поклонение». Источник XIX века.

– Знаешь, – усмехнулась она, – ты этими своими цитатами напоминаешь мне инопланетного робота.

– Знаю, – ответил он. – Но объясни, пожалуйста, глупому роботу, как у вас говорят, человеческим языком, что же это все-таки такое – любовь?!

– Любовь, это… когда… ты каждую минуточку думаешь о нем или о ней, – начала она подбирать нужные слова, – когда вас тянет друг к другу, как каким-то большим-большим магнитом… – Она повернулась к нему и повела пальцами по его плечам. – Когда он и она готовы ради другого на все, когда они просто не могут прожить друг без друга даже одного денечка…

– Значит, мы с тобой умрем? – грустно спросил он.

– Нет, глупенький! – снисходительно улыбнулась она. – Мы будем жить! Мы будем жить долго-долго! И будем очень-очень любить друг друга! И вообще, – она горячо прильнула к его груди: – Пора переходить от теории к практике, а то у нас осталось слишком мало времени. Обними меня посильнее, дорогой. Еще сильнее!.. Так, так!..

Волны любви накатывали одна за другой на полянку у скалы, захлестывали их и веером разлетались в стороны, а одураченный компьютер слежения Службы контроля, делающий постоянную запись состояния всех поднадзорных во множествах планетных систем, дотошно фиксировал в досье Транскрила-278: «Полное отсутствие на приемном блоке датчика каких-либо интеллектуальных или эмоциональных импульсов. Вероятно нахождение объекта в состоянии глубокого сна…»

Поужинав подгорелой и недоваренной кашей, которую прибежавшая в лагерь Верка едва успела снять с костра к их приходу, Тамерлан повторил Белявскому свой обычный вариант:

– Тушенка надоела. Схожу на озеро, уток гляну. Если че – завтра выходной, отосплюсь.

– Сходи-сходи, – разрешил начальник. – Напарнику твоему сегодня, думаю, не до охоты. Сам знаешь, какой мы с ним маршрут отмотали.

– Да я его и не буду звать, – понимающе кивнул Тамерлан. Но перед выходом все же заглянул в палатку к Валерке.

– Вот что, Григорич, я тут на озеро сбегаю, разведаю – че и как. Ты нынче намотался – отдыхай. А если утка пошла, завтра вместе на перелете посидим.

– Заметано, Петрович! – Только что блаженно растянувшегося на нарах Валерку вполне устраивал такой вариант.

Пока все получалось, как Тамерлан и задумал. Добравшись до озера, он оставил в скрадке ружье, теплую одежду и налегке зашагал к зимовью Афанасия. Да, он хотел выбрать из всех зол, как ему казалось, меньшее. Он знал, что сегодня без человеческой крови не обойтись и, пытаясь спасти Верку, остановил свой выбор на каюре. Это было к тому же безопасней – Афанасий как-никак жил на отшибе. Спускаясь вниз по ручью и подходя все ближе к цели, Тамерлан проклинал себя последними словами: все-таки каюр был не какой-нибудь безвестный и никчемный бич, а неплохой человек, с которым проработали бок о бок уже почти сезон. Но ничего поделать с собой, вернее, с тем зверем, что жил внутри его, Тамерлан не мог. «В конце концов, Афанасий охотник, – пытался время от времени он как-то себя оправдать, – карабин у него есть. Так что все будет по-честному. Сумеет каюр выиграть – и себя спасет, и мою грешную душу освободит…»

Подобравшись к избушке, Тамерлан залег не только как можно ближе к ней, но и таким образом, чтобы Оборотень, который вот-вот проснется в нем, не мог миновать зимовья и, развернув, утащить его в лагерь – к той, что сидела в черной памяти голубой жилкой.

Солнце опустилось за горы, и, когда его место начала уверенно занимать луна, в леске перед избушкой промысловика уже лежал не шурфовщик, а матерый сизый медведь. Рядом с ним, неестественно вытянувшись, скалил пасть мертвый Улар, доверчиво подбежавший на знакомый человеческий запах.

Оборотень долго следил за Афанасием, который, стреножив и отпустив пастись лошадей, видимо, уже поужинал и теперь сидел на крыльце и неторопливо покуривал трубку. Карабин его висел на сучке дерева, что стояло недалеко от дома.

Наконец каюр выбил мундштук о плаху ступеньки, несколько раз негромко позвал собаку и, махнув рукой, двинулся к ближайшему кусту. «Пора!» – решил Оборотень и осторожно пополз к упавшему дереву, из-за которого можно было достать человека парой удачных прыжков.

Какое-то шестое чувство заставило Афанасия вдруг остановиться и медленно оглядеться. И в этот момент то ли еле слышно лопнул сучок, то ли раздался негромкий удар в бубен. Каюр метнул взгляд на звук и увидел взлетающего в прыжке огромного седого медведя. Бросившись назад, он не успел схватить карабин, но сумел захлопнуть дверь перед самой мордой разъяренного зверя. Тот навалился на нее всем своим весом, заколотил и заскреб лапами, но толстые лиственничные плахи не поддавались. Медведь заревел от злости, но потом затих, видно, что-то соображая. И вдруг каюр увидел, что в неплотном притворе показался коготь, потом второй: зверь решил подцепить дверь лапой и вырвать на себя крючок. Афанасий схватил лежавший на скамейке топор, с маху ударил по когтям и концам уже высунувшихся за ними пальцев. Когти со стуком отлетели на пол, а зверь, взревев от боли, скатился с крыльца. Припав к крошечному оконцу, каюр увидел, как огромная черная тень, крутанувшись несколько раз на месте, метнулась к дереву, сбила с ветки карабин и, словно вымещая на нем зло, принялась крошить лапами приклад и сгибать ствол. Потом зверь – это было хорошо слышно – лег за угол избушки и начал с рычанием зализывать обрубки пальцев. Страшная ночь тянулась, кажется, бесконечно. Под утро медведь как будто исчез, но Афанасий знал, что он, скорее всего, просто залег в засаду где-то неподалеку, и потому выходить из избушки безоружному было нельзя.

Зверь проснулся далеко за полночь, с хрустом потянулся и глянул в сторону солонцов: нет, туда идти не было смысла, потерявшие нескольких собратьев рогачи, видимо, отыскали более безопасное место. Конечно, можно было утолить голод травой или ягодами, но избалованный бараниной желудок требовал мяса. На память пришли пойменные тальники, в которых он еще пестуном свалил вместе с медведицей своего первого оленя, а позже время от времени добывал их самостоятельно. Наверное, август был для такой большой охоты слишком ранним месяцем, но Зверь все же решился и пошел вниз по долине – туда, где ручей впадал в речку.

Возле самого устья вдруг потянуло дымом. «И здесь люди?» – Зверь не смог сдержать любопытства и повернул на запах.

Небольшое жилище еще хранило свежий дух человека, но, судя по всему, хозяина уже не было. Проверяя, не очередная ли это ловушка, Зверь несколько раз ударил лапой по стенам и двери. Ничего не произошло, лишь внутри раздался какой-то шорох, видимо, всполошились мыши. Зверь, принюхиваясь, начал обходить жилище снова и вдруг увидел, что прямо к зимовью, испуганно раздувая ноздри и прядая ушами, рысит животное, на котором – он сам не раз наблюдал это – люди катаются, как медвежата на медведице. Охотничий инстинкт заставил его мгновенно затаиться за углом.