Сейчас я знала: иногда всего этого недостаточно.

Элла правильно сказала: пора уже посеять немного хаоса в своей жизни, может, чего и прорастет.

— Раз не откажешься, тогда слушай. Они попробуют повесить на тебя секретарские обязанности: готовить кофе, копировать документы. Не соглашайся. У нас есть секретарь — Ольга, и это ее работа. Я собираюсь платить тебе отнюдь не за кофе и не по секретарской ставке.

— О’кей. А какие у меня будут меры воздействия на того же Диму, который, как я поняла, начальник, если он не будет давать мне нужной информации или ставить задач? Я ведь не могу каждый раз бегать к вам жаловаться!

— Правильно. Не можешь. У меня полно своих дел, я даже курирую проекты далеко не всегда, привыкай быть самостоятельной. Выкручивайся как-нибудь: собирай информацию, действуй, будь на шаг впереди. Считай это своим испытательным сроком. — Он рассмеялся, глядя на мою вытянутую физиономию. — Ну, ну, не переживай. На следующей неделе будет информация по новому делу. Там специфическая ситуация, и я позабочусь, чтобы тебя снабдили обязанностями поинтереснее кофе.

— Странно. Я всегда думала, что детективные агентства занимаются всякой скукотой вроде слежки за неверными мужьями или охраны офисов.

— Ну, в целом ты правильно думала. Просто мы не обычное агентство. Так, теперь по поводу денег.

Он назвал сумму. Цифра впечатляла. Очень-очень впечатляла, если честно.

Я вот не могу сказать, что меня когда-либо обижали по деньгам в тех местах, где я работала. Но то, что предлагал Бекасов, раза в полтора превышало предложения самых щедрых работодателей.

— Плюс возможны премии по итогам конкретных дел.

— Неплохо. — Не знаю, получилось ли совладать с мимикой, но голосом я себя точно не выдала.

— Считай это надбавками за риск и вредность коллег. Только помни, что обмениваться информацией, кто сколько зарабатывает, у нас категорически не рекомендуется.

— Как везде.

— Значит, договорились. Приступаешь завтра, подъезжай к десяти утра.

— Подождите, я же еще со старой работы не уволилась!

— Ладно, тогда подъезжай к одиннадцати.

Я открыла было рот, чтобы объяснить старику, что у нас на работе так дела не делаются. Надо писать заявление, выслушивать уговоры и увещевания начальства, потом ждать, когда компания найдет замену, вводить новичка в курс дела. Очень неплохо еще бы доделать те проекты, которые ты уже ведешь. И конечно же, прощальный тортик с коллегами.

Достаточно глянуть на благодушное лицо Бекасова, чтобы понять: его все эти соображения совершенно не волнуют. Может, даже наоборот — он таким образом эксперименты ставит: справлюсь я или не справлюсь.

— Ладно, поняла.

— Вот это тоже ценная черта — понятливость. — Добрая улыбка, морщинки-лучики. Только взгляд остался прежним — внимательным и цепким. — Что же, если вопросов больше нет...

— Есть!

— Спрашивай. — Это прозвучало как военное «Вольно!».

— Скажите, а что теперь будет с картиной?

Этот вопрос действительно не на шутку волновал меня. Никогда не любила Рерихов, ну не мое это просто. Однако «Белый лотос» очень хотелось увидеть вживую. И не только потому, что он считается одной из лучших работ Рериха.

— Владелец уже объявил о своем намерении передать картину в дар Международному центру Рерихов. Довольно разумно с его стороны, сложностей с легализацией такого «наследства» слишком много. К слову, он очень сокрушался, что шедевр его прадеда «Утро на завалинке» будет безвозвратно уничтожен.

Я обрадовалась. Несмотря на очевидную законность притязаний американца, как-то неприятно было думать, что из-за меня «Белый лотос» уедет за рубеж.

«Утро на завалинке», к слову сказать, мне понравилось. Пусть даже я успела полюбоваться на него вчера всего пару минут, которые прошли между извлечением картины из сейфа и упаковкой.

Картина Закрутова была отнюдь не плохой. То есть она была ученической, местами слабоватой, но очень экспрессивной. При внешней пасторальности изображенного из нее лезла жгучая обида. Обида придавала чертам мужичка, свиньи, домика карикатурные черты. На фоне академически выписанного пейзажа эта карикатурность особенно цепляла.

Ранних работ Данилы я не видела. Наверное, если Рерих его прилюдно выпорол, то было за что. Но подозреваю, что, продолжи Закрутов писать после этой выволочки, мог бы стать настоящим художником.

— Еще что-нибудь?

— Ну, тут вы вряд ли ответите. Просто... я все думаю: почему «Многоуважаемый Антон Павлович» означал сейфовую ячейку. Какая связь?

Бекасов погрозил пальцем:

— Эх, молодежь! Родной классики не помним. А как же бессмертный «многоуважаемый шкаф» Антона Павловича Чехова?

* * *

Отец позвонил, когда я выруливала с парковки.

— Здравствуй, па. — Неприятно, но заслуженно кольнула совесть. За последние три недели он триж­ды звонил с просьбой заехать как-нибудь в гости, а я отделывалась пустыми обещаниями.

Последний раз был во вторник, тогда я клят­венно пообещала, что приеду в воскресенье. Надо ехать. Эх, а я так рассчитывала заняться разработкой плана дальнейших действий... Особенно беспокоил вопрос культурного увольнения с нынешней работы.

Совесть не остановилась на достигнутом и на­помнила о данном профессору Сметане обещании. А я даже не открыла его монографию — позор!

— Ну как ты, доченька? Едешь?

— Да, сейчас выезжаю. Буду минут через сорок.

Интересно, родители что-то подозревают о бурных событиях, происходящих в моей жизни? Или просто соскучились?

Хорошо, что день был воскресный, без пробок доехала за полчаса.

Стоило войти, как отец взял меня в оборот. Даже разуться толком не дал.

— Дорогая Алиса. К сожалению, на Восьмое марта с тобой обошлись несправедливо.

— Правда? — удивилась я. — Кто, когда?

— В отличие от сестры и матери, ты так и не получила подарка.

— Нет, нет!Я помню — вы мне подарили чудесное платье, — холодея от ужасного предчувствия, запротестовала я.

— А ты его даже ни разу не надела... — Голос отца трагически дрогнул и взлетел на пол-октавы. — Мы не могли смириться с этой несправедливостью.

— Па, да все в порядке! Не надо мне ничего. Отличный праздник был.

— Мы обыскали все магазины и нашли тебе новый подарок, — провозгласил братишка и распахнул дверь гостиной.

Я была готова к чему угодно. Но только не к этому.

— О неееет!

Платье лежало на диване. Оно было нежно-розовым, и по нему ползали задорные салатовые гусеницы.