— Ладно, — согласно кивнул Санх Джерман Рагожски, хотя разумом понимал, что берется за непосильное. — Мой слуга покажет, куда отнести больную. — С этими словами он вошел в храм и дважды хлопнул в ладоши, призывая Аумтехотепа.

«Говоря честно, я был уверен, что ей не дотянуть до утра, но она выжила. С невероятным упорством Элоин боролась за жизнь, и очень скоро я присоединился к этой борьбе, заходя за границы, которые сам для себя обозначил».

— Ты уверена, что хочешь попробовать? — спросил он, глядя на ее исхудавшие ноги.

Элоин еще не могла четко говорить и даже дышала с трудом, но ответила, не колеблясь:

— Да. Я должна.

— Хорошо, — с сомнением произнес Санх Джерман Рагожски, заходя больной за спину. — Если так, я тебе помогу.

Улыбка девочки походила скорее на гримасу, но вызов, который она бросала болезни, делал ее прекрасной.

— Ты готов?

— Если хочешь, — повторил он, поднимая Элоин с кресла и понимая, какое горькое разочарование ее ждет.

Она вихлялась в его руках, стараясь держаться прямо. Взгляд ее был полон решимости.

— Я сделаю это, Санх Джерман. Клянусь кровью Хеврона, я сделаю это.

— Клятвы кровью ко многому обязывают, — заметил он глухо, надеясь, что голос не выдает его чувств.

— В таком случае тебе придется помочь мне сдержать клятву, — сказала девочка и рухнула в кресло. Ноги ее подвели, но взгляд оставался твердым. — Ты ведь поможешь, да?

— Если это будет в моих силах, — уклончиво пробормотал Санх Джерман Рагожски. — Ты такая… — Он взял ее за руку, подыскивая слова. — Такая хрупкая и в то же время в тебе столько силы. Ты удивляешь меня.

Она хотела ответить, потом тихонько вздохнула и ничего не сказала.

«Тогда-то я впервые и изготовил нечто вроде растяжек, дающих опору и в тоже время свободу непослушным ногам. Конструкция, правда, вышла громоздкой. Жрецы Имхотепа умели многое. Они могли складывать сломанные конечности, утишать боль, бороться с заразой, производить простейшие хирургические операции, обходясь при том без каких-либо мистических ритуалов, увлеченность которыми им ныне пытаются приписать. Иное дело — растяжки: они были ни на что не похожи, ни жрецы, ни лекари нашего храма никогда ничего подобного не видали. Я далеко не сразу решился предложить их Элоин, хотя мне безумно хотелось сделать для нее что-то полезное. Да, конечно, я готовил снадобья, смягчающие ей кожу, но массировал ее все-таки Аумтехотеп. Я мог бы заниматься этим и сам, однако с некоторых пор стал бояться выпустить свои чувства из-под контроля».

— Эту идею мне подали лучники, — сказал Санх Джерман, указывая на растяжки. — Луки гнутся, но формы своей не теряют. — Он запнулся. — С виду они неказистые, зато ты сможешь ходить.

Глаза Элоин дрогнули, но по лицу ее ничего нельзя было понять.

— Ты сам их сделал?

Гордость его была уязвлена.

— В Доме Жизни меня считают самым искусным. Конечно, я сам их сделал. Кто же еще?

Девочка недоверчиво усмехнулась.

— А от них будет прок? — Речь ее в последнее время улучшилась, всегдашняя слабость ушла.

— Не знаю, — признался Санх Джерман. — Но это лучше, чем ездить в детской тележке.

Она поморщилась.

— Да, ты прав. Смерть тоже лучше тележки.

— Не говори так. — Голос его звучал тихо и ровно.

Элоин долго смотрела на него немигающим взглядом.

— Я калека. Я еще хуже припадочных. Я не могу самостоятельно передвигаться. От меня никакой пользы.

— Цветы тоже не могут передвигаться, однако их любят. — Санх Джерман шагнул к девочке. — Если все сработает, ты будешь ходить.

— Или не буду, — возразила она, часто моргая, но не сумела сдержать слез.

Это было невыносимо. Повинуясь безотчетному чувству, Санх Джерман подхватил Элоин на руки и крепко прижал к себе. Так, словно хотел влить в нее всю свою силу. Первый поцелуй вызвал в его теле волну дрожи, подавить которую он не мог, да и не хотел.

«Она прожила около двух лет, и все это время я боролся за ее жизнь с тем же упорством, с каким она до последней минуты пыталась одолеть свою немощь. Мне так и не удалось изведать вкус ее крови, но я, смею надеяться, дарил ей удовольствие и сам получал удовлетворение, какого не ждал. Мы оба были чужими в стране пирамид, а потому жрецы Имхотепа не обращали на нас внимания. Не заинтересовала их и моя поделка, давшая Элоин возможность кое-как ковылять.

Когда она умерла, я ничего не почувствовал — так велика была моя боль. Отец явился за телом, я не хотел его отдавать, хотя понимал, что оживить ее мне не удастся.

Последующие десятилетия моей жизни были посвящены исследованиям и экспериментам, словно бы воздвигавшим незримый барьер между мной и моим горем. В результате я постиг многое и постепенно обрел репутацию врачевателя, благословленного самим Имхотепом. Это весьма удивляло жрецов, ибо, по их мнению, чужеземец никак не мог быть взыскан вышними милостями. В конце концов они согласились на том, что силой меня одарило долгое пребывание в Черной Земле. Я же, получив возможность делать заказы, обратился к купцам, ранее прибегавшим к моим услугам, и те привезли мне изрядный запас карпатского грунта. Я вздохнул с облегчением, ведь это в значительной мере избавляло меня от мучительного воздействия солнечных лучей и воды..

Часть крепостной стены, которую ты обнаружила, может иметь отношение к Дому Жизни, но в таком случае возведена она ближе к нашему времени и свидетельствует о постепенном распаде великой страны, ибо в течение многих-многих веков храмы Египта не нуждались в защите.

Относительно твоего немца не знаю, что и сказать. Тебе решать, вести его к перерождению или нет, так как сам он, думаю, попросту отмахнется от этой проблемы. Ты пишешь, что он рационален и прагматичен. Это весьма похвальные качества, особенно для человека, самоотверженно посвятившего себя медицине. Но именно они и не позволят ему поверить твоим откровениям и оценить по достоинству предлагаемый дар.

Через четыре дня я уезжаю. В Будапешт. Остановлюсь в отеле „Императрица Елизавета“ и буду всю зиму заниматься рассылкой карпатской земли в разные точки Европы, что, впрочем, не помешает мне по первому знаку примчаться к тебе. Не беспокойся, никакие воспоминания меня мучить не будут. Когда ты рядом, мне все нипочем.

Странно… Пишу эти слова и втайне надеюсь, что в дверь постучит твой гонец, хотя, конечно же, не хочу, чтобы ты попала в беду. Но нет неприятностей, нет и надобности во мне — вот ведь дилемма. Однако знай: я всегда буду стремиться к тебе — вплоть до истинной смерти. И ничто этого не изменит, даже если изменится мир вокруг нас.

Сен-Жермен

(печать в виде солнечного затмения)».

Письмо Риды Омат, тайно отправленное неизвестному адресату в один из фиванских домов.