К середине утра этой особо ужасной пятницы в мусорной корзине Патриции высилась целая гора использованных бумажных платочков Она любила пожилую келпи Эстер. Она бы забрала милую старушку себе, если бы клятвенно не обещала Нилу, что не будет нести в дом любого найденыша, сумевшего тронуть ее сердце. Патриция выдернула очередной платочек из коробки и стянула толстую канцелярскую резинку с приблизительно двухдневной пачки писем. Это письмо она заметила сразу. Конверт был огромным и пухлым, из толстой, дорогой на вид бумаги: не похож на те, что обычно присылали в приют. Его прислала, прочитала она, уважаемая адвокатская контора Волкер, Викс и Клитероу.

Первым делом, развернув письмо, Патриция заметила, что витиеватая подпись внизу страницы принадлежала самому Дону Клитероу. О чем бы ни говорилось в письме, решила она, это, наверняка, важно. Поправив очки на носу, она взялась за чтение. Выходило, что клиент Клитероу, джентльмен по имени Лен Магеллан, недавно скончался и завещал все свое состояние их собачьему приюту. Он велел распродать все свои активы, чтобы приют мог получить доступ к капиталам как можно скорее и в наиболее удобной форме. Сумма, которую, предположительно, могла дать продажа активов мистера Магеллана достигала…

– Уииииииииииииииииииииииии!

Крик Патриции заполнил здание приемника как пожарная сирена. Он разлетелся по коридору, достиг столовой и туалетов и даже пробился в операционную, где Аннабель только что закончила набирать в шпиц дозу смертельной сыворотки и готовилась воткнуть иглу в лапу потрепанного одноглазого терьера. Между тем крик вылетел за пределы здания и переполошил все собачье население приюта, заставив его залаять, затявкать, завыть и заскулить. А посреди всей этой какофонии Патриция пыталась исполнить что-то вроде ритуального танца дождя. Внезапно она выпучила глаза и, не жалея своих ярких кроссовок, ринулась по коридору.

– Аннабель! Аннабель! Аннабель! – голосила она. – Стой! Стой! Стой! Не надо больше!

Но Аннабель Барвик и Джесс Йео и так уже остановились и нервно выглядывали из-за двери операционной, после услышанного гадая, не ворвался ли в приют террорист или кто-нибудь похуже. Вместо террориста им навстречу вылетела сияющая Патриция О’Хара со слезами на глазах, размахивающая листом плотной, кремово-белой бумаги, в которой говорилось, что приют теперь может себе позволить дать Брауну Гудини-Маларки – который, тяжело дыша от облегчения, валялся на газетном полу своей клетки – еще один шанс.

Пятнадцатилетняя Фиби Винтергрин – Лев, периодически, хоть и крайне неохотно, играющая роль прилежной ученицы, обожающая молочные коктейли с лаймом, являющаяся единственным ребенком в семье и поглощающая книги с потрясающей жадностью, любящая Шекспира и страстно декламирующая знаменитые монологи перед зеркалом в ванной – злилась. Она злилась целый день. Злилась на математике, где решала квадратные уравнения с такой яростью, что пришлось трижды менять стержень в механическом карандаше, и на физкультуре, где взялась за интервальные тренировки с энергией боксера, готовящегося к главному бою в карьере. На занятия музыкой она отправилась раскрасневшаяся и пылающая злостью и там накинулась на гаммы с таким усердием, словно ее дешевенький, взятый на прокат саксофон был опасной змеей, которую ей нужно подчинить.

Фиби злилась всю нелегкую дорогу вверх по эстакаде и продолжила злиться на пути вниз, шагая так размашисто, что набитый книгами рюкзак колотил ее по спине, а футляр саксофона бил под колено. Она была вне себя от злости, перелезая через обломки калитки перед уродливым съемным коттеджем из кирпича, в котором жила. Облако ярости над головой Фиби, ставшее почти видимым, заставило кота Тигги в поисках спасения забиться под кусты гортензии. О, да, Фиби Винтергрин злилась.

Элис Винтергрин – Близнецы, работающая на раскладке товаров на полки в Вулмарте в ночную смену, организовавшая профсоюз на работе, молоденькая одинокая мать и страстная любительница кулинарных телешоу – не злилась. Она устала, но это была усталость, к которой работающие по сменам умудряются почти привыкнуть. И еще она слегка беспокоилась – из-за счета за электричество, из-за страданий оставшихся без жилья людей, о которых рассказывали по телевизору, из-за растущих цен на продукты, из-за странного поведения все больше теряющего рассудок соседа, мистера Спотсвуда, из-за глобального потепления, из-за стоимости музыкальных уроков Фиби и сломанного ремня безопасности в машине – но и в этом случае беспокойство было таким привычным, что она его едва замечала. Помогала выпечка, и прямо сейчас Элис возилась с очередной порцией печенья с шоколадной крошкой и цукатами чили. Она крошила шоколад и следила за тем, как на плите закипают в сахарном сиропе тонко нарезанные кусочки чили, когда услышала, как входная дверь с грохотом распахнулась, а затем с треском закрылась.

– Входит, из левой кулисы, – прошептала она себе под нос, прямо перед тем, как дочь вихрем ворвалась на кухню.

– Ненавижу его, – взвыла Фиби.

Она швырнула чехол с саксофоном на пол и стряхнула с плеч рюкзак.

– Привет, радость моя, – поздоровалась Элис.

– Я его ненавижу! Ненавижу его больше, чем кого-бы то ни было, живого или мертвого, ненавидела до сих пор. За всю историю ненависти не бывало еще чувства столь сильного, как моя ненависть к этому напыщенному бледнолицему невежде!

– Чаю? – спросила Элис.

– Не желаю его знать. Ненавижу, не выношу, презираю, не перевариваю, и… эм… терпеть его не могу. Ты бы видела, как он читает Шекспира. Думает, весь такой умный, а сам не узнает пятистопный ямб, даже если тот укусит его за ягодицу. Да он не заслуживает права жить.

– О ком ты?

– О Люке… Фостере, – выплюнула Фиби. – Вот о ком.

– А кто он?

– Новенький.

– В это время года?

– Его родители больше не могли позволить себе колледж Святого Грегори, поэтому забрали его оттуда и навязали на наши головы. На мою голову! Я обращаюсь к тебе, обращаюсь к самой вселенной: что во мне есть такое, что заставляет какую-то божественную сущность, там, в небесах, думать, что я заслужила страдания такой силы? За какой грех, я тебя спрашиваю, я теперь вынуждена ходить на театральные занятия с этим ларем, полным всяких мерзостей? С этой разбухшей водянкой, с этим пузатым бочонком хереса, с этим мешком, набитым требухой[87]…

– Откуда это?

– «Генрих IV». Часть первая, – сказала Фиби в сторону, а затем продолжила: – Проклинаю его. И не только его, но и отца его, и мать его в придачу. Проклинаю каждого из предков его, чья глупая невоздержанность привела к появлению этой поганой, грязной кучи сала в моем театральном классе! Надеюсь, ядовитые черные вдовы отложат яйца в его мошонке! Надеюсь, он подцепит редкую и отвратительную кожную болезнь и будет вынужден сидеть дома и никогда, ни разу…