на открытой площади перед главным районным ТЦ. Она не могла, когда плачет, а я могла. Младенец пускал ежей, и мама считала, что это он всхлипывает, наплакавшись в ожидании груди, а я считала, что вздыхает сыто и удовлетворенно. Она говорила: «Бедный ребенок», а меня раздражало это: почему бедный-то? У меня был свой пунктик: с моей мамой я никогда не боялась быть маленькой, но всегда опасалась, что не смогу быть достаточно большой. «Бедный ребенок» для меня означало: я опять сделала что-то не так. Я подхватывала ребенка, едва заревет, бросалась подмывать, носила на руках не потому, что сочувствовала его беспомощности. Я прочитала, что так ему лучше, и действовала от головы. Мама же чувствовала его, как себя, и прозвища «Буля» и «Болюля» родились у нее как вопль сострадания его малышовым недомоганиям. И почти лежачая, она ему была лучшей опорой: прикрывала его, подложенного к ней на диван, от света кухонным полотенчиком, и обнимала рукой, и вкладывала толстый свой палец в его напряженно сжавшуюся ладошку, поясняя: «Так ему защищенней».

До сих пор мне легче с ребенком носиться и тискаться, танцевать и горланить, чем делать ему сыто и защищенно. Книги, в которых объясняется, что большой признается маленьким по действиям «защиты и заботы», пишутся для таких, как я. Которым надо объяснять, как выглядят и ведут себя настоящие большие.

Только тот, кто готов впрячься сам, начинает ценить родительскую расслабленность. Только тот, кому не терпится побыть большим, готов разглядеть в матери маленькую. Я приготовила маме диван, а ей хотелось, как она выражалась, фронта работ. Я хотела, чтоб ее наконец отпустила тревожная заведенность, которая маленькую меня успокаивала: напряженность ее для меня означала, что мама бдит, а большую меня подсекала, и я говорила ей: «А теперь ляг спокойно, создай мне уют». И вот она правда слегла, и, когда я раскладываю наготовленный с учетом моей, по ГВ, и ее, по болезни, диеты обед, она вдруг спрашивает: «А мне?» – с таким детским нетерпением и недоверием, как может требовать своей доли еды только наименьший в стае. И я понимаю, что, успела я повзрослеть или нет, мне придется теперь быть большой. А после, в разлуке, постоянно ловлю себя на том, что называю ее: «моя маленькая».

Узнала ли моя мама, что значит быть любимой дочерью? Возвращение к матери, нуждавшейся в присмотре, но не признававшей над собой опеки – не желающей становиться маленькой, – разбередило старые обиды, а пуще всего ту, что бабушка-Бамбр ничего и не помнит из своей материнской молодости, и теперь не докажешь. В памяти бабушки – домашняя утопия о тихой приличной семье, где никто и голоса не повышал, – образ, аккуратно причесанный и мило одетый, как на семейных фото: двое детей, нарядно обшитых талантливой на думочки и платья, вышивки и сумочки матерью. Тихий дом, где на кухне муж и его теща притихали особенно, когда заглядывала моя молодая бабушка. «Он тебя боится», – говорила бабушке ее мама, а в худшие дни отпускала тестя: брось, мол, ее, – и слышала в ответ: «Мне ее жалко». Так боялся или жалел? Моя мама и сама не разобралась в этом. Услышав от подкормленной и вошедшей в силу престарелой матери очередное «мне такая помощница не нужна», а от меня лукавое предложение поймать старушку на слове и валить, мама уперлась в жалость, мокрой тряпкой сбившуюся у порога, и отвечала: да это она вчера бушевала, а сегодня сидит вон – «как облитая птичка».

Притяжение большого – вот что сводит меня с ума, повергает в беспомощность. Мама рассказывала, как дедушка однажды позвал ее: «А если уеду один, ты поедешь за мной?» – и услышал от дочери ритуальное, подкорковое, некорчуемое: «А как же мама?» Или вот бабушка рассказывала мне в назидание о своей молодой глупости: оставила сына ждать и перешла сначала дорогу с дочкой, а сын стоял-стоял, но, как подъехал громадный грузовик, рванул к матери и едва не попал под колеса. Рванул к той, кому кричал в худшие минуты: «Убей меня!»

Потому что мир без мамы страшнее, чем мама. Это вбитый в каждого новорожденного железный крюк, на котором его удобно подвесить и держать.

Так любят – дети. И кто скажет, что любовь-нужда несовершенна, тот никогда не звал по-настоящему. Не тянулся, не бежал следом, не падал сердцем на шип, не превращался в сосуд жертвенной крови для самого близкого человека, которому, как ни убегай, всегда достаточно шага, чтобы тебя достать.

Этой нужде не помочь – потому что сила ранить и исцелять остается в одной руке. Для маленького, тянущегося к своему большому, любой другой только мимо проходил.

Проходили и мы с ребенком по царицынскому мосту, когда навстречу нам вырулил окрик: «Готовься тормозить, я же сказал, готовься тормозить!» Мы всходили – они съезжали: мальчик на самокате и мужчина на пределе. В следующий миг самокат выдернули из-под мальчика, мужчина на скоростях пересек мост и, добежав до скамеечек под деревцами, швырнул что было силы за них самокат. Еще через минуту я вижу, как мальчик добредает до скамеек, заходит за них, вытаскивает свой самокат и плетется, а впрочем, нет, поспешно семенит следом за разгневанным отцом, считающим, вероятно, что преподал сыну серьезный урок. А если бы обернулся, увидел бы, что это сын, поспешая и носом, как самокатом, землю гребя, несет тяжелое послушание – урок любви к родителю, которого велено почитать – по заповеди или по простому разумению: другого, посносней, все равно не дадут.

«Россия – что мать родная, какая есть, такая и слава Богу», – утешала я маму до сих пор веселящей меня пословицей. Но так рассуждают только дети за тридцать. В расцвете детства ребенок любит не вынужденно, а будто каждый раз заново выбирая мать себе в матери, и вот уж кто приподнимает невидимо на руках ее, обыкновенную женщину, исполнившую рядовую биологическую задачу и тем самым вдруг ставшую навек неповторимым, драгоценным, священным чудом для своего несмышленыша.

Я думаю об этом при встрече с матерью боевитого камрада Микеланджело и Рафаэля, на детской площадке картинно седлающего плетеную лиану и тут же подзывающего маму, чтобы она сняла его на этой лиане руками с высоты. Сам прыгать не смеет, но за спиной в рюкзачке несет мечи для ниндзя-черепашат: один – себе, другой – временно замещающей друзей из мультфильма маме. Я поздравляю маму с тем, что у сына такое портативное увлечение: выбери он мушкетеров, пришлось бы каждому из них покупать по лошади. «У тебя есть сила