щекой на моей груди и я прижимаю его благодарно, чувствуя, что миг миновал, и он опять готов встопорщиться и рваться в мир. Неужели и моя материнская любовь по природе – любовь-нужда?

Очередность быть маленьким – качели материнства, которые запускаются в родах. Помню неповторившееся чудо времени, хотя и до, и после разлучались надольше: за нашу неделю в роддоме муж неузнаваемо вырос, раздался в плечах, возмужал шеей и встретил нас при выписке с таким ослепительно-светлым, сияющим лицом, какое у него по жизни не в ходу. В такой момент можно понять библейское слово «родил». А для меня тогда распался синкретизм любви: материнский, качающий, все покрывающий оттенок чувства целиком слился в новый канал и к мужу заструилось требовательное, страстное, какое-то трудовое. Я будто забыла, как мог он быть для меня тоже – мальчиком. Не скоро пришел вечер, толкнувший качели в обратный ход: когда я снова увидела синкретичным женским зрением, что муж, засыпая, придвигается ко мне с малышом, как теленок к большой, теплой, молочной корове-матери.

В роддоме я, сама как телка на лугу, трогательно мечтала, как приедет мама помогать и будет варить молочные кашки. Не новорожденному – мне. Мечтала вслух и ужасно насмешила соседку, которая наблюдала мои злоключения с ГВ и докормом и укрепилась в сложившемся мнении: ты, сказала со смехом, к тому же и кашки варить не умеешь? Зато меня хорошо поняла бы Эда Ле Шан, у которой в книге есть сценка, приятная идеальным наложением мечты и действительности: молодая мама чувствует, что не может вполне раскрыться в любви к ребенку, пока к ней в гости не приезжает ее собственная мать. Оказавшись в ее объятиях, молодая женщина вдруг понимает: вот чего ей не хватало – чтобы к ней самой в этот период жизни «отнеслись по-матерински».

Так, что ли, это и работает? Большой не может раздарить себя, если сам маленьким не набрал сполна. Только сейчас я начинаю понимать тот странный, скрежещущий период притирки двух нестыкующихся существ, когда моя мама приехала ко мне в гости и мечты мои с действительностью разошлись. Мы раздражали друг друга в быту, но это было и раньше, и тем более неудивительно в однокомнатной после недавнего переезда, совершенного мужем в одиночку, так что педиатр, заходя на дежурный осмотр новорожденного и ища себе профессиональный уголок между стеллажом с балкона, узлами тряпок и книг с антресолей, коробками кухонной утвари с трех домов и единственно новым голубеньким пеленальным столиком, вопрошала грозно, скоро ли закончим ремонт. Помню, как впервые поссорились из-за кастрюль, которые мама упрятала под раковину, а меня задело не то даже, что лезть туда каждый раз неудобно, сколько ее возмущение тем, как вольно расположила я их по нашему кухонному ковру. С тех пор кастрюли так и живут под раковиной, и я вспоминаю маму и тот спор каждый раз, когда лезу за ними и не нахожу им лучшего места в нашей тесноте. С кастрюлями ясно – мучило загадкой другое: я рванулась к маме за признанием, считая, что заслужила особую ласку, как лучшая дочь, исполнившая наконец наши самые заветные мечты, – и с силой, равной моему рывку, она отвергла мои упования.

У меня будет полгода, чтобы услышать искомое: и «ты неленивая», и «бедная моя», и «моя красавица» – и напитаться под конец, до конца жизни набрать ее любви и отныне навсегда помнить и знать, что и ко мне, да, ко мне тоже отнеслись по-матерински. Но тогда – после почти годового воркования по видео в мессенджере, когда она говорила, что вот гладит пальцем в планшете мое изображение, а я веселила ее танцем растущего живота перед глазком камеры, – в наш первый очный июль, что-то сразу пошло не так. Качели дали обратный ход: моя мама вернулась от своей матери, к которой согласилась перебраться ввиду ее старости и прямого приглашения, – вернулась с сердцем, полным нужды.

Помню, как в один из первых вечеров, еще не омраченный бытовухой – этому слову она меня и научит, отклоняя мое покаянное нытье утверждением, что все это бытовуха, не стоит и вспоминать, а главное в другом, – я уложила ее спать на новый, специально для нее заказанный в кухню кремо-розовый диванчик и, наклонившись, будто над любимой дочерью, умиленно проговорила то, что успела прочувствовать в новом статусе матери. «Ты, – сказала я ей, – как наш Рыбок. Ты тоже рыбка! Или нет. Ты – ежик, так ведь?» Но на веселую игру в то, что все мы когда-то были маленькими, мама отозвалась с серьезностью неигрового театра. «Да, – не стала спорить она, – а Бамбр меня мучил».

Это была вторая волна синхронизации. Тени брошенных двухлеток отступили перед образом не годовалого даже еще младенца, который спал за стеной, в комнате, как каждый из нас когда-то, и который вот таким – тепленьким, едва разлепившим глаза, хватающим ручками воздух и кричащим в темноту – мог достаться Бамбру, а Бамбр его мучил.

Эда Ле Шан написала о том, что случилось с нами: в самом начале книги происходит резкое погружение на глубину дочернего бессознательного каждой матери. Эда пишет, что «родители сходят с ума, когда ребенок молит о любви, если сами не были нежно любимы в детстве».

Мама вернулась от своей матери с ощущением провала миссии и не смогла разделить со мной мою радость. Она прожила год с человеком, самодостаточным с детства настолько, что могла пройти двадцать пять километров от школы до дома и молча, в подступающей ночи, повернуть в обратный путь, когда ее собственная мать, моя прабабушка, открыв дверь на стук, выказала удивление вместо радости. С человеком, уже несколько десятков лет живущим в одиночку и не собирающимся поступаться никакими к девяноста годам налаженными привычками. Прожила с таким человеком год в возрасте, когда и самой хочется отдельности, покоя и сбережения скопленных к пенсии привычек, а в юности умотала из отчего дома учиться в Сибирь, едва пришла пора. Прожила, да, – и мои неумелые попытки отстоять первый жирок своей самостоятельности восприняла в рифму: ты, сказала, как бабка, ждешь меня только такой, как тебе удобно.

У Эды Ле Шан с моей матерью общий пунктик: в книге она не раз обращается к тому, как сводит с ума родителя младенческая беспомощность. И поясняет, что это мы вспоминаем себя, неумелых и несмышленых, и заново переживаем свои детские страхи. «Не могу, когда он плачет», – говорила мама и в любой непонятной ситуации велела: «Корми его!» – и это она заставила меня впервые покормить грудью