По его телу и лицу прошла чудовищная судорога, из горла вырвался хрип, он с долгим неровным вздохом выпрямился – и умер! Первые лучи восходящего солнца, пробивавшиеся сквозь темные, покрытые мхом ветви сосен, упали на его спутанные волосы и озарили каким-то насмешливым сиянием его широко раскрытые невидящие глаза, на его сомкнутых губах застыла улыбка. К горлу у меня подкатил жгучий удушающий ком, словно наружу пытались вырваться мятежные слезы. Я все сильнее сжимал холодевшую руку своего друга и врага. На ней сверкал мой фамильный бриллиант – кольцо, которое подарила ему она. Я снял его с пальца Феррари, потом нежно и благоговейно поцеловал его несчастную безжизненную руку и осторожно положил ее на землю. Услышав приближавшиеся шаги, я встал с колен и выпрямился, скрестив руки на груди, сухими глазами глядя на лежащий передо мной коченеющий труп. Подошли остальные, с минуту все молчали, глядя на мертвое тело. Наконец капитан Фречча тихим, полувопрошающим тоном произнес:

– Полагаю, он умер?

Я лишь поклонился, не доверяя своему голосу и не желая выдать своих чувств.

– Он перед вами извинился? – спросил маркиз.

Я снова поклонился. Опять воцарилось тяжелое молчание. Застывшее улыбающееся лицо Феррари, похоже, лишило всех дара речи. Врач наклонился и умелым движением закрыл остекленевшие молящие глаза. И тут мне показалось, что Гвидо просто спит и любое прикосновение может его разбудить. Маркиз Давенкур взял меня под руку и прошептал:

– Возвращайтесь в город, друг мой, и выпейте вина – у вас положительно больной вид. Ваше явное раскаяние делает вам честь, учитывая все обстоятельства. Однако что вам оставалось? Это был честный поединок. Примите во внимание нанесенное вам оскорбление! Я бы посоветовал вам уехать из Неаполя на пару недель – к тому времени об этом деле забудут. Уж я-то знаю, как улаживаются подобные дела, – предоставьте это мне.

Я поблагодарил его, дружески пожал ему руку и собрался уезжать. Винченцо ждал меня у экипажа. Медленно покидая поляну, я оглянулся. Небо расцветилось золотистым сиянием прямо над вытянутым на траве застывшим телом, и тут почти из того места, где лежало переставшее биться сердце, из спрятанного в траве гнезда выпорхнула птица и взмыла в небеса. Восторженно щебеча, она полетела к теплу и лучезарному сиянию полного жизни дня.

Усевшись в пролетку, я направился в сторону города и, отъехав совсем немного, велел кучеру остановиться на углу извилистой дороги, ведшей на виллу Романи. Здесь я вышел и приказал Винченцо отправиться в гостиницу и оттуда прислать мой экипаж с лошадьми к главным воротам виллы, где я буду ждать. Я также распорядился собрать мою дорожную сумку для вечернего отъезда, поскольку намеревался на несколько дней отправиться в горный городок Авеллино. Он выслушал мои распоряжения молча и с заметным смятением, потом спросил:

– Я тоже поеду с вашим сиятельством?

– О нет! – ответил я с грустной, вымученной улыбкой. – Разве вы не видите, друг мой, что у меня тяжело на сердце? А меланхоликов лучше предоставить самим себе. К тому же вспомните о карнавале. Я разрешил вам веселиться вволю и разве вправе лишать вас удовольствий? Нет, Винченцо, останьтесь и развлекайтесь, а обо мне не думайте.

Винченцо поклонился со своей обычной учтивостью, но на лице его появилось упрямое выражение.

– Прошу прощения у вашего сиятельства, – проговорил он, – но я только что видел смерть и потерял всякий вкус к веселью. Опять же, ваше сиятельство грустит, и потому необходимо, чтобы я сопровождал вас в Авеллино.

Я понял, что он уже все решил, а спорить с ним у меня не было никакого настроения.

– Как угодно, – устало ответил я, – только поверьте, что вы приняли не самое умное решение. Делайте что хотите, лишь устройте так, чтобы нынче вечером мы уехали. А теперь возвращайтесь, никому ничего не объясняйте в гостинице и поскорее пришлите мне экипаж. Я один подожду его прибытия к вилле Романи.

Пролетка укатила, увозя сидевшего рядом с кучером Винченцо. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, а потом свернул на дорогу, которая вела к моему поруганному дому. Там царили безмолвие и запустение – нигде не было ни души. Обтянутые шелком жалюзи в гостиных были все до единого опущены, показывая, что хозяйка дома отсутствует. Дом выглядел так, будто в нем кто-то умер. Я ощутил смутное сомнение. Кто же умер? Наверняка я, хозяин этих владений, и теперь неподвижным холодным трупом лежу в наглухо зашторенных комнатах. Страшный седой человек, лихорадочно метавшийся под стенами дома, – не я. Это какой-то злобный демон, восставший из могилы, чтобы наказать виновных. Я мертв, я никогда не смог бы убить человека, некогда бывшего мне другом. И он тоже мертв – и мы пали от руки одной и той же убийцы. А она жива! Но так быть не должно – теперь и она должна умереть. Но умереть в таких мучениях, чтобы сама ее душа ссохлась и сжалась в дьявольском пламени печей ада!

Терзаемый подобными мыслями, я заглянул за решетку ворот виллы с резными металлическими вензелями. Вот тут прошлой ночью стоял Гвидо, несчастный негодяй, в бессильной ярости тряся металлические узоры. Вот сюда, на выстланный плиткой тротуар, он швырнул дрожащего старого слугу, сказавшего ему об отъезде предавшей его женщины. На этом самом месте он изрыгал проклятия, сам того не зная, что это были проклятия обреченного на смерть. Я радовался тому, что он их выкрикнул, – ведь они иногда сбываются! Теперь, когда он погиб, я не испытывал к нему ничего, кроме сострадания. Его одурачили и обманули, как и меня, и я чувствовал, что его дух, освобожденный от бренных оков, будет со мной заодно и поможет мне ее наказать.

Я продолжал идти вокруг безмолвного дома, пока не оказался у небольшой калитки, ведшей на аллею. Я открыл ее и зашагал по знакомой тропинке. Я не был тут с того самого судьбоносного вечера, когда узнал, что меня предали. Как же недвижимо застыли величественные сосны – как мрачно, безрадостно и зловеще! Ни одна ветвь не качнулась, ни один листик не шевельнулся. На замшелой земле у меня под ногами сверкала чуть подмерзшая роса. Ни одна птичья трель не нарушала торжественного безмолвия леса, спавшего утренним сном. Ни один яркий цветок не раскрыл своего дивного одеяния навстречу ветерку, однако везде чувствовался легкий аромат, запах невидимых фиалок, чьи лиловые глаза по-прежнему были сомкнуты сном.

Я смотрел на открывшийся мне вид как человек, внутреннему взору которого предстало место, где он когда-то был счастлив. Я прошел несколько шагов, потом остановился со странно забившимся сердцем. На тропинку упала тень, чуть поколебалась, потом замерла. Я видел, как она превратилась в фигуру мужчины, вытянутую в полном безмолвии, с ярко освещенным улыбающимся лицом мертвеца и глубокой раной прямо над сердцем, откуда сочилась алая кровь, стекая рядом на траву. Справившись с леденящим ужасом, охватившим меня при виде этого зрелища, я рванулся вперед, но тень тотчас исчезла. Это был просто оптический обман, плод моего утомленного и возбужденного воображения. Я невольно содрогнулся от этой картины, порожденной моей разгоряченной фантазией. Неужели я всегда стану видеть Гвидо таким, даже во сне?