– Но… зачем? – пробормотала Кэролайн, снова утыкаясь в обивку дивана.

– Сама увидишь.

Она подождала немного. Затем сказала:

– Ну?

Подождала еще.

– Послушай, Кэролайн: мы счистим шелуху заблуждений, иллюзий, поверхностных эмоций – и ты станешь свободной. Как я. Ты сама увидишь, что значит быть свободной.

Кэролайн зажмурилась: глаза ее превратились в две красные распухшие щелочки.

– Я не знаю, с чего начать…

– Сначала. Вы с ним где-то были – в клубе, на танцах…

– Мы… в… в ресторане.

– А оттуда он повез тебя…

– Домой. К себе домой.

– Дальше?

– Мы вошли в дом, еще выпили, ну и потом… потом все и случилось.

– Что случилось?

– Ох, я не могу, не могу об этом рассказывать! Только не тебе! Неужели ты не понимаешь?

– Не понимаю. Сейчас особый случай, Кэролайн. Ты в беде. Делай, что я говорю. Забудь о том, что это я. Просто рассказывай. – Бумазея помолчала, а затем подсказала негромко: – Итак, ты приехала к нему домой.

Девушка вскинула на нее умоляющий взгляд, потом опустила глаза на свои руки и торопливо заговорила. Бумазея Кармайкл наклонилась к ней, чтобы лучше слышать. Слушала с минуту, затем прервала:

– Нет, рассказывай все, ничего не упускай. Это случилось в кабинете?

– Н-нет… в гостиной.

– В гостиной. Представь ее себе, постарайся снова ее увидеть: обои, картины, шторы – все. Перед камином стояла широкая софа, так?

Запинаясь, Кэролайн описала гостиную. Бумазея внимательно ее слушала, переспрашивала, уточняла, настойчиво требовала подробностей. Где стояла софа, где располагался камин, где был столик с напитками, где окно, где дверь, где кресло-качалка. Большая ли комната, теплая ли. «Шторы красные» – что значит «красные», какого оттенка?

– Теперь расскажи еще раз, сначала. Так, чтобы я словно увидела все это своими глазами.

Снова Кэролайн начала тихий и торопливый рассказ – и снова Бумазея прервала ее:

– А что на тебе было надето?

– Платье из черного фая с бархатным поясом и то ожерелье, ну, ты знаешь…

– Где была молния у платья?

– На спине.

– Продолжай.

Кэролайн продолжала. Через некоторое время Бумазея остановила ее, положив руку ей на спину.

– Встань с пола. Я тебя не слышу. Давай-давай, поднимайся.

Кэролайн встала и села на диван.

– Нет-нет, – прошептала Бумазея, – ложись. Ложись.

Кэролайн легла и закрыла лицо руками. Не сразу смогла начать свой рассказ заново – но в конце концов заговорила. Бумазея придвинула оттоманку вплотную к дивану и слушала, следя за тем, как шевелятся ее губы.

– Не надо говорить «это», – сказала она в какой-то момент. – Ты же знаешь, как это называется. Так и называй.

– Но я… нет, не могу!

– Называй вещи своими именами.

Кэролайн начала называть вещи своими именами. Бумазея внимательно слушала.

– А что ты при этом чувствовала?

– Ч-чувствовала?

– Именно.

Кэролайн попыталась описать свои чувства.

– Ты при этом что-нибудь говорила?

– Нет, ничего. Разве только…

– Что же?

– Только вначале, – пробормотала девушка. Пошевелилась и, кажется, еще крепче прижала руки к глазам. – Я сказала… – тут губы ее изогнулись в подобии улыбки, она судорожно втянула в себя воздух и прошептала: – «Как хорошо!»

Бумазея Кармайкл тоже улыбнулась, так же шумно вздохнула.

– Значит, тебе было хорошо и ты сказала об этом?

– Да.

– Продолжай. А он что-нибудь говорил?

– Нет. Хотя да. Да, он говорил: «Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн…» – нежно проворковала она.

– Дальше.

Кэролайн продолжала, а Бумазея смотрела и слушала. Следила, как девушка улыбается, как из-под ладоней, плотно прижатых к глазам, текут слезы. Следила за слабым трепетом расширенных ноздрей. За тем, как неровно вздымается грудь – не так, как от быстрого подъема по лестнице, или от холода, или от страха, или от облегчения…

– О-о-ох! – вдруг приглушенно вскрикнула Кэролайн. – Я думала, что он меня любит, я правда думала, что он меня любит! – По щекам снова потекли слезы, и она заключила: – Вот и все.

– Нет, не все. Ведь еще надо было уйти. Одеться, собраться. Ну-ка? Что он говорил? А что ты?

Наконец, когда Кэролайн сказала: «Вот и все», у Бумазеи не осталось больше вопросов. Она встала, аккуратно поставила оттоманку на ее обычное место возле кресла, снова села. Девушка не шевелилась.

– И как ты теперь себя чувствуешь?

Кэролайн медленно отняла руки от глаз и лежала, глядя в потолок. Потом облизнула губы, повернула голову, чтобы взглянуть на Бумазею Кармайкл – Бумазею, уже устроившуюся в кресле, не слишком удобном на вид, но подходящем для тех, кто любит жесткие сиденья и прямые спинки. Девушка вглядывалась Бумазее Кармайкл в лицо, ища там следы потрясения, смущения, гнева, отвращения. Но не находила ничего – только все те же тонкие губы, сухую кожу, холодные глаза. Наконец ответила:

– Чувствую себя… ужасно.

Подождала ответа; Бумазея Кармайкл молчала.

Кэролайн с трудом села, закрыла лицо руками. Добавила:

– Когда я обо всем этом рассказывала, то как будто снова пережила. Словно все это повторилось. Только на этот раз…

Снова молчание.

– На этот раз… как будто я делала все это на глазах у кого-то другого. На глазах у…

– У меня?

– Да, но не совсем.

– Это легко объяснить, – ответила Бумазея. – Ты занималась этим на глазах у самой себя. Сама за собой наблюдала. И теперь, Кэролайн, начиная с этого дня, каждый, абсолютно каждый раз ты будешь чувствовать, что за тобой наблюдают. Всякий раз, оказавшись в такой же ситуации, – продолжала она, и в голосе ее звучала спокойная монотонная неумолимость, – ты будешь слышать собственный голос. Будешь слышать, как пересказываешь все это, во всех деталях, со всеми звуками и запахами, кому-то другому. Только само событие не будет отделено от рассказа о нем несколькими неделями, как сейчас. Событие и рассказ будут происходить одновременно.

– Но, когда об этом рассказываешь, это выходит так… так пошло, почти смешно!

– Нет, не когда рассказываешь. Рассказ ничего не меняет, просто обнажает суть. Само это занятие смехотворно, пошло, мерзко – и прежде всего слишком банально, чтобы платить за него такую ужасную цену. И теперь, когда ты видишь его так же, как вижу я, – ты уже не сможешь смотреть на него иначе. Иди умойся.