Так Кэролайн и сделала: умылась, причесалась, смыла остатки макияжа – и, выйдя из ванной, выглядела уже гораздо лучше. Без косметики девушка казалась совсем юной: трудно, да что там, невозможно было поверить, что она двумя годами старше Бумазеи Кармайкл. Кэролайн надела жакет, накинула плащ, взяла сумочку.

– Ладно, я пойду. Я… мне теперь гораздо лучше. Я хочу сказать… когда думаю об… об этом.

– Ты начинаешь смотреть на это так же, как я. Поэтому тебе и лучше.

– Ох! – воскликнула Кэролайн, уже стоя в дверях. В этом коротком вскрике отразилась вся глубина ее тревог, страданий физических и душевных, безнадежных попыток разобраться в сложности того, что предлагает ей жизнь. – Хотела бы я быть такой же, как ты! Хотела бы я всегда быть такой же, как ты!

И она ушла.

Бумазея Кармайкл долго сидела, прикрыв глаза, в своем не слишком удобном кресле. Затем встала, пошла в спальню и начала раздеваться. Она гордилась собой; и ей хотелось помыться.

Вдруг вспомнилось лицо отца – лицо, сияющее такой же гордостью. Он спустился в выгребную яму, чтобы прочистить засор: никто больше на это не решился. Чуть не задохнулся, потом долго отлеживался – но, когда выбрался оттуда, неописуемо грязный и источающий смрад, лицо у него светилось. А мама смотрела на него с ужасом и отвращением. Сама она скорее согласилась бы бесконечно терпеть неописуемые неудобства от засора в выгребной яме, чем признать – пусть даже в кругу семьи, – что ее муж способен так измараться. Что ж, папа был таким, а мама другой. Этот случай высветил огромную разницу между ними: отсюда понятно, почему мама так радовалась, когда папа умер, и зачем сменила Бумазее имя, данное ей отцом – имя, отражающее притягательность греха и порока. В день, когда он умер, Саломея Кармайкл стала Бумазеей. Никаких выгребных ям! Малышка Бумазея: чистенькая, накрахмаленная, безупречно отглаженная. Прочная, практичная, гигиеничная. И так всю жизнь.

Чтобы перейти из спальни в смежную душевую – ровно семь шагов, – она завернулась в длинный халат. Отрегулировав душ по своему вкусу, сбросила халат и шагнула под очистительные струи. Намыливаясь, ни на секунду не опускала ни взгляд, ни мысли. Откровения, что вытянула она из Кэролайн, проносились в ее сознании – все сразу, во всех подробностях – но она смотрела на эту мерзость холодно и отстраненно и улыбалась себе. В стеклянной двери душевой бледным призраком отражалось ее лицо: широкий мясистый нос, тяжелый подбородок с торчащими из него тут и там жесткими курчавыми волосками, крепкие, квадратные желтые зубы. «Хотела бы я быть такой, как ты! Всегда быть такой же, как ты!» – сказала ей Кэролайн; Кэролайн, полногрудая и с тонкой талией, с пухлыми губами, словно жаждущими поцелуев, с персиковой кожей, с глазами, напоминающими дивной формы драгоценные камни, с пышными волосами, сияющими каким-то внутренним золотистым сиянием. «Хотела бы я быть такой же, как ты!» Могла ли подумать Кэролайн, что только об этом и мечтает Бумазея Кармайкл, мечтает всю жизнь – чтобы женщины, похожие на Кэролайн, говорили ей эти слова? Ибо разве не эти самые слова давила в себе Бумазея, листая страницы глянцевых журналов или взирая на призраков, что улыбались ей с широких киноэкранов?

Настало время для лучшей части омовения, той, что Бумазея сильнее всего ждала. Она положила руку на кран и замерла, в восторге оттягивая момент высшего наслаждения.

«Быть как ты…» Что ж, если Кэролайн повезет, быть может, в один прекрасный день ее желание исполнится. Она поймет, как прекрасно в этом не нуждаться, как чисто и ясно все без этого! Как смехотворно отвратителен мужчина, низводящий себя до кролика, со своими животными трепыханиями, жадно повторяющий женское имя: «Саломея, Саломея, Саломея…» (Тут, разумеется, она спохватилась и поправила себя: «Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн…»)

Отчасти потому, что настало время, отчасти из-за подозрения, что мысли ее на миг вышли из-под контроля и пустились не в том направлении, она резко повернула кран на «холод» и замерла под струями ледяной воды, и телом, и душою впивая этот миг чистого, всеобъемлющего – и разумеется, ничуть не сексуального – удовольствия.

Холодный жидкий огонь охватил ее; и в этот миг Бумазея Кармайкл раздвинула губы в улыбке, судорожно втянула в себя воздух и прошептала:

– Как хорошо!

Гарлик втянул голову в плечи, защищаясь от холода, уткнулся подбородком в грудь и побрел прочь от грузовика.

– Найду, само собой! – бормотал он на ходу. – Чего ж не найти-то? Так бы сразу и сказал! Будь спок, все найдем!

На углу, распростершись на ступеньках заброшенной кондитерской, лежало то, что Гарлик поначалу принял за груду грязных тряпок. Хотел пройти мимо, но остановился. Точнее, его остановило.

– Да это ж Фредди! – проговорил он, скорчив гримасу. – Че он может знать-то?

Куча тряпок завозилась на ступеньках и сипло поинтересовалась:

– Э, братан, четвертак найдется?

Из кучи высунулась и затрепетала в воздухе грязная рука, расцветшая на стебле непостижимо тонкого запястья.

– Ты только глянь на него! – проворчал Гарлик. – Кто-нибудь наверняка знает, но точно не он!

– Братан, четвертак найдется? Э… да это же Дэнни! Дэнни, брат, четвертачка не будет?

– Ладно, ладно, спрошу! – сердито проговорил Гарлик и наконец повернулся к Фредди. – Заткнись, Фредди! Сам посуди, откуда у меня четвертак? Слушай-ка лучше, я тебя кое о чем спрошу. Как нам всем снова собраться вместе?

Тут Фредди сделал усилие, которое, как видно, до сих пор считал излишним, – сфокусировал взгляд.

– Кому собраться? Нам с тобой, что ли? А куда?

– Ну вот, я же тебе говорил! – рявкнул Гарлик, снова не Фредди, а куда-то в сторону. Но в следующий миг как-то странно охнул и пробормотал торопливо, точно кто-то выдавливал из него слова: – Фредди, просто скажи, можем мы все снова вместе собраться или нет?

– Да что с тобой такое, Дэнни?

– Ты мне ответишь или нет?

Фредди вяло заморгал и, кажется, попытался подумать. Но не смог.

– Как же я замерз, – проговорил он наконец. – Уже три года тут мерзну. Дэнни, а у тебя выпить нет?

Их никто не видел, так что Гарлик пнул его ногой.

– Тупой ты чудила! – сказал он и, втянув голову в плечи, зашагал прочь.

Некоторое время – пока не устал держать глаза открытыми – Фредди провожал его взглядом.

Через два квартала Гарлик заметил кое-кого еще – и хотел поскорее шмыгнуть на другую сторону улицы. Но ему не дали.

– Не надо! – взмолился он. – Не-не-не, ну че ты творишь, нельзя же так прям у всех подряд спрашивать!

Неизвестно, что именно ему ответили – но, видимо, это был решительный и вполне однозначный ответ.

– Да чтоб тебя, – захныкал Гарлик, – вот сам увидишь, что из этого выйдет!