и жениться надо сразу. Понадобишься срочно – где тебя искать? А семейного человека найти легко – он при жене и доме…»

Знает Дуся – не одну атаку выдержал в те дни демобилизованный боец. Его же сосед, Макар, заявил тому бойцу напрямую: «Бери мою Нюрку. И тебя, и всю твою семью прокормлю». Захар выбрал ее…

За две недели спроворили свадьбу: мать напекла из муки, выделенной Захару уже как председателю колхоза, хлебов – как до войны, без желудей, наварила холодца; отец привез из города селедки да белого вина. Позвали родню да соседей. Так и стала Дуся, как и Глафира, замужней женой – хоть и без венца, без кольца. Обвенчаться хотелось: уж очень красивым ей казался этот обряд, но церковь закрыли, священника угнали в неведомые края еще в тридцатом, когда она совсем мялявкой была…

Вечером легли спать: отец с матерью на печи, на полу – четверо братьев и сестер. Они с Захаром на кровати шевельнуться боялись, какая уж там брачная ночь…

Весну и лето прожили, как люди. Утром – оба на работу, и Дусе – никакого послабления: что полола, что косила – со всеми бабами в общем ряду. Разве что вечером заезжал председатель за своей женой на дрожках – вот тогда-то они и улучали заветную минутку, заворачивали в какой-нибудь лесок. А осенью…

Осенью Захара посадили. За что? А зерно колхозникам роздал. Вина была не в этом, а в том, что – роздал прежде госпоставки. Как день ясно – госпоставку он тоже бы отвез на элеватор, не через день, так через два (на тот момент техники под рукой не случилось, вот почему он и ссыпал зерно в церковь), но кто-то «просигналил», а сигналы в те времена последствия имели крутые…

Поехала она к Захару через три года. Муж написал ей, что срок закончился, но взяли его на работу в местный совхоз. И квартиру дали. Это слово – квартира – звучало для нее примерно как «рай на земле». Ехала целую неделю (поездом, машиной, подводой), пока не попала, наконец, в бурятские края. И – вот он, рай: комната в общежитии на двенадцать квадратных метров.

«О, и тогда у меня жилплощадь норму перекрывала», – вспомнив разговор с соседом, подумала Дуся. И снова вернулась к воспоминаниям.

Стол в барачном раю был голый, кровать – голая, но вечером Захар куда-то сходил. Принес сначала одеяло. Потом матрац.

– Ну а подушку-то уж ей оставь, – остановила супруга Дуся.

Сказала, и – молчок. А чего кипятиться-то? Мужик должен был как-то жить в этом бурятском краю? Она еще и благодарить должна – за уход, за догляд…

Скоро стала понимать по-бурятски, радовалась, что в магазине много рыбы. А муж вдруг засобирался домой. И вот тут его понимать она не захотела:

– Куда домой-то? Где он у нас – дом? Опять целым кагалом жить?

Но Захар стоял на своем. Так и вернулись…

– Ты пойми, дурья твоя голова, что судьба дает нам шанс!

– «Шанс»! Слова-то какие выучил! Зачем он тебе, этот самый шанс?

– Да ведь денег дадут! Купим хороший дом! Не захочешь со мной жить – потом разведемся!

– Ты человек легкий, тебе не привыкать людей смешить. А я так не привыкла.

– Это чем же я их смешил?

– А от Глафиры к Васене уходил?

– И на старуху бывает проруха. Лучше Глафиры и баб-то не было.

– А вот тут с тобой соглашусь: истинно так. Одно дело – работа. А другое… Родители-то когда вас простили – когда вы уже по второму дитенку пошли. А доселе терпела и их попреки, и твое кобельство.

– Ну хватит, Дусь. Давай лучше я тебе про войну расскажу.

– Это чего ты мне расскажешь?

– Я ведь на полуторке до Берлина доехал! Сколько узелков развязал!

– Каких таких узелков?

…Река называлась – Жиздра, и город назывался – Жиздра. Сюда Петро на водителя машины приехал учиться. Кончился май, наступил июнь. Двадцать первого числа водители, сдавшие все экзамены, стали собираться домой. В эту ночь и приснился Петру сон: будто подошел к нему старичок и протянул клубок ниток, и все нитки – в узелках:

– Развязывай давай.

– Да разве я их развяжу?! – удивился-засомневался он.

– Развяжешь, развяжешь, – ответствовал старичок. – Только постараться надо. Сильно постараться…

А утром им объявили: Гитлер вероломно напал на нашу страну.

И принялся Петр развязывать узелки войны: под Москвой, под Сталинградом, под Курском… под Берлином…

– На передовую везешь снаряды, с передовой – раненых. И боишься пуще всего бомбежки. У немца попервости техники и снарядов было больше, они не считали зазорным даже одного нашего солдатика обстрелять. А уж машину… Так мы что придумали: как завидим немецкий самолет – капот подняли, дверцы – настежь, и в кювет: гляди, мол, машина пустая, живых никого нет – чего зря бомбы бросать.

– И он верил, немец-то?

– Когда как… Один раз так обстрелял – возвращаться в машину на одной ноге пришлось.

– А моего в руку ранило. В правую. Так и научился ложку левой держать.

– Ну, поди, не только ложку…

– Ты опять за свое? Пошел, пошел домой! Лодырь! Ишь – на войне в теплой машине катался, и после нее так же. А мы тут – заместо лошадей…

А то не так?.. Вспомнить хотя бы, как окопы рыли. Собрали их, девок да молодых баб с окрестных деревень, и погнали в соседнюю область. Лето, жара, а они в валенках топают. Зачем в валенках? А затем, чтобы ноги не порубить: как начали эти окопы копать – день с ночью смешался, рубят землю и рубят; жарко, пот ручьями по грязному телу, а старик-бригадир знай: «Валенки, девки, не снимайте – ноги целей будут»…

Дом они с Захаром начали строить в шестидесятых, в самом начале. В колхозе стали давать живые деньги, – ну и как было не начать вить свое гнездо? Тогда многие строиться начали. Народ уже маленько отошел от войны, зашевелился, захотел лучшей жизни. Эх, и хорошее было время! Ходили друг к дружке на помощь («помочь» – говорили в селе): ставили сруб, крыли крышу, мазали стены. Потом накрывали во дворе нового дома стол и дружно этот дом «обмывали»: выпивали своего самогона, заедали картошкой, капусткой да сальцом, пели про златые горы. Сейчас такого пения не услышишь. Сейчас сядут к телевизору – и он за всех веселится. А люди – как приложение к нему…

А как построились, поехала она в Москву – за обновами. На сто пятьдесят рублей и занавески