– Мы еще можем спасти ее!

– Оставьте меня в покое.

– Ее держат где-то на окраине, на Шатенштрассе. Вы знаете, где это?

Вернер развернулся, на лице его уже был написан не испуг, а абсолютный ужас.

– У меня нет дочери! Вы слышите? Оставьте меня! Не надо меня преследовать. Вы, русские, способны только на одно – все погубить!

И он почти бегом бросился прочь по улице. Волгин долго смотрел ему вслед.

* * *

В баре было шумно и накурено. Между столиков сновали потные официанты, разнося пиво в больших стеклянных кружках.

На сцене на плохом английском пела рыхлая певица, облаченная в не первой свежести платье; талия ее была стянута корсетом, а пухлые груди едва не вываливались из декольте. Впрочем, несмотря на смелое одеяние, певица из последних сил изображала невинность и тянула руки перед собой, маня и обнимая кого-то желанного: песня была соответствующая – про пасторальную девушку и цветок невинности, который она подарит отнюдь не первому встречному, а самому сильному, лучшему и любимому.

Американская солдатня певицу не слушала, зато разглядывала во все глаза и, не стесняясь, отпускала сальные комментарии.

Волгин сидел в углу с кружкой пива; пена уже давно опала, но капитан этого не замечал. Он глядел на бумажку, где почерком Лены было выведено: Шатенштрассе, 18. И стрелка снизу.

– Чего грустишь? – услыхал он.

Раскрасневшаяся, взъерошенная Нэнси плюхнулась напротив и, положив голову на ладони, вперила в него свой взгляд.

– Привет, – сказал Волгин.

– Что, подружка бросила?

Нэнси выхватила у него бокал и сделала несколько глотков. Она смачно вытерла губы тыльной стороной ладони и пьяно улыбнулась:

– Эй, русский, поговори со мной!

Волгин обреченно вздохнул.

– Вот интересно, ты вообще когда-нибудь бываешь серьезной?

– Зачем? – притворно удивилась журналистка. – Жизнь такая короткая, надо веселиться! У тебя что, проблемы? Наплюй! Вы, русские слишком серьезны, все время пытаетесь спасти мир, а о себе не думаете. Расслабься, война закончилась. Надо делать то, что хочешь, а не то, что тебе говорят. Тогда, по крайней мере, не будет повода скорбеть об утраченном.

Нэнси подалась вперед, взяла в ладони голову собеседника и заглянула ему в глаза.

– А давай я буду любить тебя! А что?

И она приникла к губам Волгина поцелуем. Солдаты вокруг радостно засвистели и заулюлюкали.

Волгин высвободился из ее объятий и пошел к выходу. Нэнси поглядела ему в спину, и по лицу ее пробежала судорога.

Разъяренная, она запустила ему вдогонку кружку, та грохнулась и раскололась, не долетев до цели; пиво расплескалось по каменному полу. Волгин развернулся.

– Глупый русский! – прокричала Нэнси, и слезы против воли брызнули из ее глаз. – Пропади ты пропадом! Чем она лучше меня?!

Певица оценила ситуацию и сделала судорожный знак аккомпаниатору. Тот заиграл бравурное вступление, и певица, прижав руки к пухлой груди, запела про то, что жизнь прекрасна, несмотря ни на что, и надо это ценить.

* * *

По темной улице стремительно двигалась фигура. Нечастые прохожие, завидев ее, на всякий случай шарахались в стороны, а кто не успевал скрыться, был схвачен за локоть. Волгин – это был он – задавал единственный вопрос:

– Шатенштрассе?

Вид у него был угрожающий.

Кто-то испуганно пожимал плечами, но были и такие, которые указывали рукой в нужном направлении и спешили удалиться.

Стелился туман. Редкие пятна фонарей роняли на мостовую призрачный свет, и в этом свете все казалось странным и сновидческим: и редкие фигуры горожан, и мокрые ограды с узорным рисунком, за которыми высились тяжелые дома старинной немецкой архитектуры, и причудливые очертания руин, возвышавшиеся в глубине улиц.

«Надо делать то, что хочешь, – стучали в висках Волгина слова Нэнси, – тогда не будет повода скорбеть об утраченном».

Это правильно. Надо делать то, что хочешь. То, что не можешь не сделать.

Он довольно долго блуждал по кварталам, пока, наконец, не вышел к покосившимся воротам. На столбе была выведена цифра 18, а ниже указано название улицы – Шатенштрассе. Конечный пункт путешествия.

Видневшийся в глубине двора дом выглядел мрачно и необитаемо. Ни единого проблеска огня в пустых глазницах окон. Волгин извлек из кобуры пистолет и неслышно направился к подъезду.

Лестничная площадка была пуста. Под ногами хрустел старый хлам. Волгин старался продвигаться неслышно, однако это было практически невозможно: то подошва наступит на битое стекло, которое издаст сухой треск, то локоть коснется стены, и тут же на пол с шелестом посыпется штукатурка.

Казалось, здесь давно не ступала нога человека. Зияли темнотой провалы дверных проемов. Волгин понимал, что вряд ли в этой кромешной тьме можно будет обнаружить то, что нужно. Наверняка Хельмут в качестве укрытия подыскал себе другой угол, более надежный.

И все-таки он заглядывал внутрь помещений, исследовал их в смутной надежде обнаружить хоть что-нибудь, что могло бы привести его к цели.

Комнаты были пусты. На полу валялись разломанная мебель, грязные вещи, битые цветочные горшки. Здесь давно не было ни одной живой души, хозяйничали только сквозняки в коридорах.

В конце концов Волгин вышел на лестничную площадку верхнего этажа и ткнулся в грубо выкрашенную темно-коричневой краской дверь. На уровне человеческого глаза, едва заметная в темноте, светилась нарисованная белым мелом стрелка – точно такая, какую вывела на клочке бумаги Лена.

Волгин проверил пистолет и запасную обойму; оружие было в полной боевой готовности. Конечно, он понимал, что бой будет коротким: одному против банды головорезов долго не выстоять.

План его был прост и, как надеялся Волгин, вполне осуществим. Надо отвлечь внимание на себя и создать ситуацию, при которой Лена и девочка смогут выскользнуть из логова Хельмута невредимыми. При этом Волгин понимал, что самому ему живым уйти не удастся.

Он осторожно коснулся дверной ручки. Дверь неожиданно поддалась. Это был плохой знак.

Волгин заглянул в квартиру. Первое, что он увидел, – зеркало, в котором отражался длинный темный коридор. Он был пуст, только на полу валялись бутылки.

Волгин вошел. Никого. Ни часовых, ни охраны. Он стал неслышно продвигаться сквозь анфиладу комнат, заглядывая в каждый закуток. Нигде не было ни души. Только ветер завывал в дымоходе.

Возможно, это помещение, как и все другие, давно было необитаемым, и искать Лену надо не здесь. Однако шестое чувство подсказывало Волгину, что он на верном пути, и дело было не только в стрелке, начертанной на входной двери.

Волгин, мягко ступая по скрипящим половицам и оглядываясь вокруг, пытался найти подтверждение, что Лена была тут совсем недавно.

В глубине коридора он увидел неприметную дверцу. На полу валялся металлический замок со