Мой брат прошелся вдоль одиннадцати тел. Затем к нему подошли три солдата с собранным оружием.

– Сколько?

– Мой император, шестнадцать, – доложил командир отряда, и Гай кивнул, после чего еще раз пересчитал тела на земле.

– Пятеро сбежали…

Он вытащил из охапки лезвий в руках преторианца одно – самое длинное. Скорее это был не нож, а гладиус – боевой меч. Такие запрещено носить в пределах города. Но не это привлекло внимание брата. Острое, блестящее оружие имело рукоятку из слоновой кости в форме орла. Два года назад я видела этого орла на Капри на поясе Геликона, телохранителя Тиберия. С тех пор германец служил в доме Калигулы управляющим, ничем особо не проявив себя ни с хорошей, ни с плохой стороны.

– За мной! – издал император свирепый рык.

Вместе с преторианцами он, грозно печатая шаг, двинулся к задней двери атриума. Я догадалась, что последует, и, спрыгнув с подоконника, поспешила через террасу в зал для заседаний.

Курия гудела как потревоженный улей. Некоторые сенаторы сидели, иные встали с мест, но абсолютно все, размахивая руками, выдвигали разнообразные версии происшедшего. В этот день почти весь сенат оказался в сборе, что случалось не часто. По обе стороны от центральной трибуны поднималось по пять рядов скамей, и свободных мест не было видно. Значит, присутствовало около двухсот пятидесяти человек.

Мне повезло, что я поспешила: едва я вошла в зал, как у входа встали преторианцы и с гулким лязгом захлопнули тяжелые бронзовые двери. В зале потемнело, хотя из больших высоких окон света поступало достаточно, и мне пришлось подождать, пока глаза не привыкнут к новому освещению.

В дальнем конце курии, справа и слева от алтаря Виктории, было еще по одной двери. В правую вошли два преторианца и захлопнули ее за собой. Левая оставалась открытой, пока в проеме не появился Калигула – величественный и грозный, несмотря на искромсанную и залитую кровью тогу. При виде раненого императора сенат разом ахнул. С полыхающими гневом глазами Калигула решительно прошагал через зал к своему креслу, но не сел.

Все разговоры стихли, и наступила гробовая тишина: пожалуй, мы бы услышали, как падает на пол птичье перышко. Я нервно сглотнула, мысленно призывая брата держать свою вспыльчивость в узде. Если он целый год не мог переступить порог курии из-за стычки с Сабином на первом заседании, то что последует за покушением? Калигула всегда отличался почти неумеренной щедростью и был самым нежным и заботливым братом, какого только могла пожелать сестра, но его характер был столь же горяч, сколь улыбка – тепла. Мое воображение уже рисовало кровавые сцены. Я представляла, как по полу растекается багровое озеро, как сбегают по ярусам скамей бесконечные алые ручьи, как растет гора трупов и двести пятьдесят голов торчат на кольях вокруг курии…

Всеми силами души я молила брата о милосердии и трезвости ума.

Мои молитвы были услышаны. В какой-то мере.

– Встать! – скомандовал Калигула, скомандовал негромко, но грозно, и в абсолютной тишине короткое слово прогремело словно крик; ответом ему были почти осязаемые смятение и сомнение, но никто из сенаторов не пошевелился. – Встать! – повторил приказ император, и на этот раз угроза в его тоне не оставила выбора.

Все поднялись.

Позади Калигулы в зал зашли преторианцы – весь отряд, прибывший с нами. И закрыли последнюю дверь. Мы оказались взаперти, и вдруг огромный зал стал тесным и душным. Он словно сомкнулся вокруг нас, превратившись в склеп, полный народа.

– Проверьте всех. Найдите тех, на ком есть кровь, – зловеще распорядился император, и солдаты начали просачиваться сквозь стоящих людей и осматривать каждого сенатора с головы до ног в поисках обличающих красных пятен на их белоснежных тогах.

Процесс оказался небыстрым. Тщательный досмотр одного за другим повышал напряжение в зале. Наконец преторианцы вывели четверых на середину. Брат шагнул вперед, краем белой тоги утирая с лица кровь, однако она вновь и вновь выступала из раны на его лбу.

– Вы, четверо, – ощерился он, – в отличие от ваших собратьев по предательству, которые хотя бы смело погибли в бою, вы сбежали в надежде спасти свои шкуры. За вашу трусость вы поплатитесь. Каждый человек, что лежит сейчас в атриуме, будет должным образом похоронен и получит монету для лодочника. Однако вас четверых до заката отведут на Лестницу Гемоний, где казнят подлых преступников, которыми вы и являетесь, чтобы верный народ Рима мог разорвать ваши тела и растащить кости на сувениры.

Приговоренные сенаторы взвыли, умоляя о пощаде, но преторианцы действовали стремительно: в мгновение ока они вытолкали заговорщиков в одну из задних дверей. С треском захлопнулись деревянные створки.

– Почтенные сенаторы, должно быть, это простое совпадение, – раздался в гнетущей тишине голос Калигулы, – что сегодня среди вас нет моего возлюбленного дядюшки?

Меня пробрала ледяная дрожь. Клавдия здесь нет? Все мое существо отрицало мысль о том, что наш родной дядя может быть в числе заговорщиков. Но пока не нашлось объяснения мечу Геликона. Сам бывший телохранитель никак не мог находиться в этом помещении. А если не Геликон, то кто поднял на императора этот меч, словно в память о Тиберии?

Прямых улик, разумеется, не было и быть не могло. Клавдий, если он и правда виновен, ускользнул бы от любого обвинения – в науке выживания он уступал лишь Гаю. А Геликону, при всей его безжалостности, не хватило бы ума спланировать нечто подобное или хотя бы помочь кому-то это спланировать, да и в курию его бы не пропустили.

– Я прихожу к убеждению, – продолжил император, медленно оглядывая собрание римской знати, – что если бы какой-нибудь философ захотел изучить природу и устройство предательства, то ему достаточно было бы одного визита сюда, о благороднейший сенат!

Это прозвучало неожиданно. Несмотря на арест четверых сенаторов, остальные чувствовали себя в безопасности: их-то не обвиняли в покушении на убийство. Даже если в заговоре они не принимали участия, этого было недостаточно, чтобы спасти их от презрения со стороны императора.

– Злодеи! Все до одного. Вы сидите тут, тучные и продажные, жируете за счет солдат, которые вас защищают, простых граждан, которые пекут для вас хлеб, мальчишек, которые массируют вам стопы, и вольноотпущенников, которые управляют вашими делами и хозяйством. И при этом соперничаете друг с другом, интригуете, возмущаетесь и устраиваете заговоры, словно дети, затеявшие дурную игру.

Сенаторы уставились на Калигулу. Они не привыкли выслушивать оскорбления, тем более от человека столько высокого ранга. Многие искоса бросали тревожные взгляды на преторианцев, блокировавших двери. Курия все сильнее походила на склеп.

– По большей части ваши козни не особо вредят Риму, ибо они направлены друг против друга. Вы боретесь за благосклонность императора, чтобы потеснить своего собрата, которого настолько ненавидите, что готовы затащить в постель его жену и украсть его дом. Эта возня имеет значение только для ваших семей и вашей чести. Она не имеет никакого значения для человека, который печет вам хлеб, для солдата, который защищает ваши земли, или для вольноотпущенника, который ведет учет вашим расходам. И для меня она не имеет никакого значения. – Калигула сделал шаг к ближайшему ряду стоящих сенаторов, и один из них, вздрогнув, отступил и, задев сиденье, потерял равновесие; в любое другое время это падение вызвало бы дружный гогот, только не в тот день. – Происшествие вроде сегодняшнего меняет все. Сенат болен. Он покрыт язвами раздора, жадности, злобы и порока. А больному требуется нож лекаря. Ему необходимо пустить кровь. – (Опять в моем мозгу возникла гора тел в озере крови.) – Я очищу сенат. Излечу болезнь. Я не допущу, чтобы самая развращенная и никчемная часть населения Рима определяла его законы и купалась в роскоши. Так, кто из вас занимался дорогами? – Он повернулся и направил обвиняющий перст на одного сенатора, и тот вздрогнул всем телом, словно в него бросили змею. – Ты! Да, я знаю вас всех! Виниций расследовал проблемы курьерской службы год назад и выявил много интересного. Те из вас, кого уличили, вернут из своего кармана каждый денарий, потерянный городом из-за вашей безалаберности и воровства, и десять процентов сверх того – на общественно-полезные работы в городе. – Человек, на которого он указывал, начал беззвучно шлепать губами, но император остановил его пылающим взглядом: – Радуйся, что заплатишь за жадность монетой, а не кровью, и прикуси язык, пока я не передумал! – Потом он нашел среди сенаторов другое лицо. – Гай Кальвизий Сабин… – (Вот тут никакой неожиданности не было; Сабин – давнишний враг Калигулы в сенате; этот человек с самого начала осуждал щедрость моего брата, оставаясь холодным и несгибаемым.) – Сабин! Едва срок твоего правления в Паннонии подошел к концу, ты немедленно примчался обратно в Рим, желая вновь возвысить свой голос в сенате. Открою тебе тайну: в Паннонию вслед за тобой отбыл мой квестор. Ты ведь этого не знал? И ты не знал, что я прекрасно осведомлен о твоей продажности и безграничной алчности? Ты практически разорил эту важнейшую провинцию, которая оберегает Рим от наплыва варваров. И каких удивительных историй я наслушался о тайных преступлениях твоей жены! За вашей супружеской парой я числю как минимум семь павших голов и сотни тысяч долга казне. Я пока не касаюсь твоих прегрешений против морали по законодательству моего предшественника Августа! Вот тебе мое предложение: когда откроются двери, со всех ног беги домой, продай все свое имущество, вырученные деньги передай в казну, а сам исчезни из города! Иначе я приду за тобой, и не жди пощады, ты, кто порицал меня и изображал из себя праведника и поборника добродетели, при этом подрывая наши труды на благо империи!