и учениками, так как последние все больше превращались в наемных рабочих. Назревал конфликт и между наемными рабочими и работодателями. Цехи из-за слишком придирчивой опеки теряли свое значение, уступая мануфактуре, особенно рассеянной. Но и большие централизованные мануфактуры оказывались опасными конкурентами для цеховых ремесленников, пытавшихся бороться против их изделий. Но рост мануфактур остановить было уже нельзя…

Преемник «короля-солнца» шагнул дальше предшественника по пути, называемом «фаворитизм», этой страстью и проклятием монарха. Ибо при нем фаворитки не играли роль при дворе. Они играли двором и страной по собственному усмотрению, выстраивая государство под свои вкусы, привычки и пристрастия. И поэтому остались в мировой истории навсегда, поскольку, когда говорят «фаворитки», в большинстве случаев приходят на ум прежде всего женщины Его Величества Людовика ХV… Особенно одна из них, главная…

Жанна Антуанетта Пуассон (29.12.1721—15.4.1764), в замужестве д’Этиоль, впоследствии ставшая маркизой де Помпадур… Не будет преувеличением сказать, что она является общепризнанным символом такого понятия, как фаворитизм женщин у королевского трона. Ее имя стало давно уже нарицательным и не нуждающимся в особых комментариях. Хотя, должно отметить, что, трепля его в досужих разговорах, мало кто знает, благодаря чему могла маркиза так долго оставаться неизменной и несменяемой. И в какое время все это происходило.

А время это было особым. Есть не так уж много эпох, когда вся совокупность общественного развития – в политике, культуре, быте, правах – как бы доходит до своего логического предела именно в данном контексте, когда в величайшем расцвете уже пока еще неявственно начинает ощущаться аромат не такого уж далекого кризиса и неминуемость распада. Именно в этот период урождаются неординарные личности, определяющие как и блеск своего века, так и невольно способствующие его закату.

Таковой была маркиза. Таковой была Франция второй половины XVIII века.

Мы уже писали о начале галантного века. С тех пор жизнь, естественно, не стояла до конца на месте. Она, хоть и понемногу, двигалась вперед – к выкристаллизовыванию тех тенденций и структур, которые народились при Людовике XIV. К началу выпадения осадка, если пользоваться языком химиков.

В это время уже никто не сомневался в том, что, как позднее сформулировал К. Гуго: «Король абсолютен только по отношению к народу, к мещанству и крестьянству, а также к отдельным представителям дворянства (к которому можно вполне отнести и высшее духовенство), но не по отношению к дворянству как сословию. Государство становится собственностью короля, причем, однако, доходы – собственность дворянства. Дворянство все: на него работает крестьянин и ремесленник, для него содержится армия, для него создаются должности и ему принадлежат доходы государства».

Маркиза де Помпадур. Художник Ф. Буше

Дворянство и было тем обитателем почти уже возведенного рая, который предполагал наличие у удостоенных войти в него не только право на это, но и определенный уровень и кодекс поведения.

Абсолютизм был представительской структурой. Жажда позирования его непременная черта. Отсюда – особость культуры и норм поведения, отсюда вся та открытость, которой наполнена вся эпоха.

Именно в этом лежит объяснение тому, что зеркала – главный предмет обихода, что письма и мемуары производятся в неимоверном количестве.

Быть на виду у всех, принадлежать всем, как все принадлежат тебе, становится не только нормой, но и потребностью, воспитываемой и культивируемой от рождения до самой смерти.

Поэтому главное – не само действо, действие, поступок, а возможность совершить его на глазах у восхищенной публики, подать его вовремя и красиво. Это касается всех действий – от героически-общественных до лично-интимных. Все с удовольствием поверяют друг другу тайны (свои и чужие), охотно делятся горестями и радостями. Как писал Гете: «Нельзя было говорить или писать без того, чтобы не быть убежденным, что это делается для одного, а не для многих. Собственное и чужое сердце становилось предметом выслеживания».

Следствием подобной лихорадочной публичности стала поверхностность. За формой терялось содержание – и главным литературным жанром стали остроумный анекдот, комедия. Если же содержание противоречило форме, то его могли отбросить и вовсе: действительно, истина не многолика, она одна и не всегда ее можно обрядить в пристойные одежды.

А жаждался немедленный успех, по сути дела – любой ценой, что вело к красивой инвариантности, к модификациям истины, к удобной лжи.

Рай, как выяснялось, нуждался не в герое, а лишь в том, кто умел изящно принять героическую позу, дабы никого не испугать грубой лепкой мускулатуры и не оскорбить ничьего утонченного эстетизма. Рай был рафинирован и приглажен. Это был рай не героев, а рай прекрасных спутниц героев, нимф, которые начали переделывать своих спутников в соответствии со своими идеалами, взяв за идеал самоих себя. И если в начале этой эпохи, при Людовике XIV, явственно прослеживалось, что галантность – это инициатива мужчин, еще не растерявших до конца своей мужественности (которая есть совокупность многих черт, а не лишь проявление одной, коей отдавали предпочтение нимфы), то при его преемнике Людовике XV уже явственно заметно вырождение мужественности в мужчинах.

Ибо провозглашенный безусловный культ женщины, ее преподнесение как властительницы во всех областях начинал приобретать некоторые черты гротеска. Братья Гонкур в своей книге «Женщина в XVIII веке» так писали об эпохе абсолютизма, эпохе классического века женщин: «В эпоху между 1700 и 1789 гг. женщина не только единственная в своем роде пружина, которая все приводит в движение. Она кажется силой высшего порядка, королевой во всех областях мысли. Она – идея, поставленная на вершине общества, к которой обращены все взоры и устремлены все сердца. Она – идол, перед которым люди склоняют колена, икона, на которую молятся. На женщин обращены все иллюзии и молитвы, все мечты и экстазы религии. Женщина производит то, что обыкновенно производит религия: она заполняет умы и сердца. В эпоху, когда царил Людовик XV и Вольтер, в век безверия, она заменяет собой небо. Все спешат выразить ей свое умиление, вознести ее до небес. Творимое в честь ее идолопоклонство поднимает ее высоко над землей. Нет ни одного писателя, которого она не поработила бы, ни одного пера, которое не снабжало бы ее крыльями. Даже в провинции есть поэты, посвящающие себя ее воспеванию, всецело отдающиеся ей. И из фимиама, который ей расточают Дора и Жентиль Бернар, образуется то облако, которое служит троном и алтарем для ее