Настоятель храма святого Феодора Стратилата восседал у изголовья ложа Александры Федоровны и голосом мягким, но в правоте своей непреклонным, увещевал страждущую духовную дщерь ласковыми речами. Отец Илларион, известный своей благостью и нестяжательством, год назад был представлен государю преосвященным Иоанном Кронштадтским, и с момента назначения его на сей высокий пост царь неоднократно убеждался в верности выбора.

Всякий день, когда Николай II и его семейство пребывали в Царском Селе, их можно было видеть в этом недавно построенном храме среди прочих отнюдь не сановных прихожан, молящихся пред светлыми ликами византийского письма. Здесь же у самого алтаря находилась крошечная молельня самой Александры Федоровны. Во всякий час в ней пахло ладаном, пред образами горели неугасимые лампады и живые цветы украшали вход и стены.

С начала войны тут же, рядом с храмом был открыт знаменитый на всю Россию Царскосельский лазарет № 17, в котором наряду с прочими медсестрами работали императрица и великие княжны.

Отцу Иллариону и прежде частенько доводилось встречаться с государыней в доме священников, в котором находились офицерские палаты, и в доме причетников, где располагались раненые солдаты. Там Александра Федоровна регулярно ассистировала хирургам при операциях.

Преподобный отец хорошо запомнил ее бледное лицо и глаза, в которых, казалось, застыл, точно отпечатался, непроходимый ужас. И все же почти безраздельная повелительница одной из крупнейших мировых держав каждый день вновь и вновь с гордостью восходила на свою голгофу тернистой дорогой крови и страданий.

Теперь помощь нужна была ей самой. Императрица плакала навзрыд уже два часа кряду, почти не переставая. Все накопившееся внутри ее за последние месяцы вырвалось наружу, точно лава из проснувшегося вулкана. И ни увещевания святого отца, ни голос не на шутку испуганного мужа не могли вернуть Александре Федоровне покой и умиротворение.

— Скоро все разъяснится, — сжимая тонкую руку супруги меж своими ладонями, негромко повторял Николай II. — Вот и отец Илларион тебе подтвердит, что это какое-то чудовищное недоразумение, просто чудовищное. Не волнуйся, мне уже звонили с заставы, что на Кузьминской дороге. Сказали, что мотор со Старцем уже проследовал ко дворцу.

Должно быть, автомобиль мчался быстро или же караульный начальник не спешил сообщить о прибытии «высокого гостя», но едва только царь договорил, как в коридоре послышались тяжелые шаги и скрип, который здесь, в Александровском дворце, производили одни только сапоги Григория Ефимовича Распутина с проложенной под стельками берестой.

— А вот и он, — изображая на лице вымученную улыбку, проговорил Николай II.

Преподобный Илларион нахмурился и, найдя глазами икону, демонстративно перекрестился. И государь, и его супруга знали, что святой отец не жалует Старца. И хотя тот лишь укоризненно качал головой, слушая о чудесах, сим «мужем земли русской» творимых, эта неприязнь все же бросала тень на отношения между царской семьей и смиренным отцом.

Молчаливые камер-юнкеры чинно открыли дверь пред сердечным другом царской четы, и тот вошел в комнату пружинистой энергичной походкой, какой обычно ходят, задевая встречных, первые парни на деревне.

— Что, Мама, захворала? — без обычной здравицы с порога спросил Распутин.

Александра Федоровна, всегда радостно встречавшая Старца, лишь отодвинулась, заливаясь новым потоком слез.

— Ну! Ништо, ништо. — Целитель махнул рукой, точно отгоняя снующую вокруг чела императрицы муху. — Все. Голова прошла, сердечко попустило, не колотится. Чего лежать? Уж, почитай, здорова, матушка.

Государыня и впрямь почувствовала внезапное облегчение: и сердцебиение, и головокружение как рукой сняло. Именно, что рукой.

— Григорий, но как же ты мог? — еле слышно выдавила Александра Федоровна.

— Ах, вот вы о чем?! — Распутин гневно выпрямился, обвел хмуро окружающих взглядом, от которого даже в костяных пуговицах могла появиться ломота. — Эх я, дурак! — резко выплевывая каждое слово, проговорил он. — А мне было представилось, что вы уразумели все, душой страдаете и меня позвали, чтоб ту боль с вашего естества снять. Эх, видать, нелепица в голову пришла. Ну, тогда не обессудьте, Мама, Папа, уж пойду я.

— Григорий, о чем ты говоришь? — увещевающе, но все же со скрытым недовольством, промолвил Николай II. — Ведь это ты столь непочтительно и странно, я бы даже сказал, в высшей мере странно обошелся с нашим подарком.

— О подарке, значит, печетесь? — Распутин гневно нахмурил брови и заиграл желваками на скулах. — А о том у вас помыслов нет, что кровь Спасителя, обагрившая шип терний венца его, взывает к вам, твердя о святотатстве?! Или забыли вы, что крест — орудие смерти, коим от царя власть имущие тщились погубить сына царя небесного?! Моей ли вы смерти хотите? Моей ли крови?

— Сын мой, — негромко и увещевающе начал отец Илларион, поднимаясь с места. — Мне странно и горестно слышать такие слова от человека, которого почитают здесь просветленным и боговдохновенным. Не слуги кесаря, но слуги первосвященника иудейского предали Мессию смерти мученической, предпочтя разбойника Христу. С тех пор всякий, именующий себя добрым христианином, принимает на себя знак того креста как неугасимую память о Спасителе и сопричастность боли и воскрешению его.

— Не так то было. Не о том речь! — заглушая яростным выкриком последние слова настоятеля, вскричал Старец. — Живую кровь Господа нашего в золотые каменья заковали, изукрасили крест, точно сие и не знак смерти вовсе, а жертвенник поганский. На чьем алтаре Божью кровь пролили? Кому жертву принесли? Не аспиду ли лукавому, что всякий день и всякую ночь не дремлет, ища души людские для погубления? Да ведомо ли вам, что в час, когда Сатанаил был низвергнут с небес в адское пламя, кровь его обратилась в злато, а пот и слезы низринутых ангелов, отступивших от Божьего престола — в драгоценные камни? В них искушение для человека, прельщение для глаз и гибель души! Кому служите вы, — Распутин ткнул пальцем в грудь священника, — нося пред небом и человецеми этакие кресты? Кого славите, к кому взываете?! — Голос Распутина ревел, словно туманный сигнал океанского лайнера. Казалось, в округе не было ни единого человека, который бы сейчас не услышал громогласных речей Старца.

— Да ты бесом обуян! — от удивления широко раскрыв глаза, точно в пространство, ошеломленно проговорил преподобный Илларион.

— Замри, несчастный! — рыкнул в ответ Распутин так, что подвески с хрустальных люстр начали опадать сами собой, подобно осенним листьям.

— Мое слово есть слово истины! — гордо выпрямляясь и прижимая правой рукой к груди наперсный крест, ответствовал священник. — Не пугай, не испугаешь! С нами крестная сила! Предаю тебя анафеме и приговариваю к церковному покаянию!

— Что ты смыслишь в приговорах, жалкий мошенник, вещающий о том, в чем не разумеешь тем, кто и подавно не ведает ничего? Мною нынче Россия держится. Я уйду — и ей не устоять! Сердит я на вас. — Голос Распутина вдруг стал негромким и до слезы печальным. — Мама, Папа, кому поверили? Кому сердечко открыли? Ухожу ныне. И покуда ты, матушка, семь раз по семь дней постом и покаянием вины своей не избудешь в святых местах, в уединении, не вернусь. Пусть идет все своим чередом. Пламя ли, бездна разверстая — что мне за беда, коли самим вам до сего дела нет? Прощайте, не поминайте лихом.