Выходило, что жил он, что называется, понарошку (детское слово, не вошедшее даже в словари).

Это вовсе не значит, что Алексей был неспособен к искреннему чувству. Скорее уж наоборот. Был он чувствителен (особенно в детстве), привязчив (даже сверх меры). Интриги не прельщали его только по причине врожденного простодушия и отчасти потому, что никому он не желал зла всерьез. Поэтому же утаивал свою наблюдательность. Никто даже не догадывался, сколько под обходительной веселостью таится гротеска.

Иногда за каким-нибудь корпоративным или смешанно-дружеским столом он наблюдал, как, например, вот тот толстяк с синими от свирепой выбритости щеками сосредоточенно жует пиццу, но при этом продолжает бешено вращать белками и наверняка готовит нечаянный афоризм. А хозяйка в голубом неглиже, болтая с соседом, держит в уме третьего от нее по другую сторону стола и торжествует, что тот, ревнуя, не может расслышать ни слова. Алексей видит все это, ведя одновременно нить собственного общения. В такие минуты он думал про себя, как Поприщин о собаке: она чрезвычайный политик, все замечает, все шаги человека, а молчит только из упрямства.

Недоверчивость в нем была, это несомненно. Когда его хвалили, он не верил. Не верил и когда ругали. Нельзя сказать, чтобы совсем не радовался и нисколько не огорчался. Но в глубине Алексей чувствовал в первом случае либо воспитанное желание говорить приятное, либо (во втором) потребность подчеркнуть свое преимущество, которая часто прикрывается педантической придирчивостью. Чаще же всего он объяснял то и другое простым недоразумением. Как и в раннем детстве, он был уверен, что настоящего его никто не знает. Настоящий он тоже был и плох, и хорош, но плох и хорош иначе, не так, как видели другие. Для него, как для невидимки, люди были не опасны.

* * *

Уйти в себя мешали еще дорожные продавцы, которые с зазывной наглостью и подхалимным дружелюбием перекрикивали грохот поезда. «Колготки новые, практически несношаемые!» – убедительно кричала у него над ухом девица, худенькая, с платиновыми патлами и лицом Курочки Рябы. В сумке среди тряпья он разглядел бутылку портвейна с подходящим ее ремеслу названием «Лучший».

Слава богу, от всего внешнего он все же научился отключаться. Алексей засунул ладони между коленей, которые все еще горели и отчего-то дрожали. Встреча с Таней никак не рисовалась: ни поцелуя, ни взгляда, ни первого междометия. Лишь бы он ее застал. И лучше бы не в компании. Хотя он никогда не был у Тани дома и не знал, собираются ли в нем компании.

Сейчас легкую ее скороговорку с протяжными, парящими окончаниями он слышал так ясно, как будто она сидела рядом. И запах. От Тани всегда пахло нагретым лугом, вообще чем-то сельским, широким и уютным. Парным молоком. Может быть, антоновкой. Эта пасторальная смесь при звенящих серебряных кольцах на запястьях и всегда прохладных щеках…

Едва встретившись, они тут же оказывались в чьей-то освобожденной для них квартире, постели. Быстро и аккуратно раздеваясь, снимая с запястий и раскладывая на столе серебро, Таня напевала: «Траль-лям-пам-пам…» Потом бросалась на подушку со стоном и рычаньем, мяла ее, грызла, швыряла на пол и тогда только взглядом расшалившейся рыси снизу смотрела на него.

По тому, как она успевала бросить под себя полотенце, Алексей узнавал, что у нее месячные. Само по себе это не было для них препятствием. «А некоторые даже рекомендуют», – шептала Таня за ухом. Его это партийно-медицинское слово неизвестно почему возбуждало.

Потом, когда Таня выползала из постели, иногда накидывая на себя что-нибудь, иногда нет, ему казалось, что она двигается неровно, покачиваясь, с остановками и разводит руками ветки дерева, мешающего ей пройти, наклоняясь под ними или их огибая.

Они что-то выпивали и закусывали сыром, сукровичными листиками бастурмы, зеленью, всем, что Таня в этот раз принесла. Он еще некоторое время привыкал к этому новому обитанию, кружилась голова. Они не просто долго пробыли в море, они в нем жили, и вот очередная волна вынесла их на сушу, где все непривычно.

– Даже интересно, – говорила Таня, – когда у нас это закончится?

Алексею становилось не по себе, оттого что Таня поставила их в ряд своих отношений с другими, да пусть бы и вообще в ряд каких бы то ни было отношений. И это после всего, что было только что.

– Почему это должно закончиться? – спрашивал он мрачно. – При чем тут вообще расчет, сроки, чужие разбитые корыта?

– Потому что мы – люди. Зачем ты злишься? Ведь вечного ничего нет. Тем более то, что у нас происходит, разве похоже на вечность? Это же молния.

Алексей молчал. Зачем сейчас? И почему она? Он бы спокойно выслушал эти слова за кружкой пива от какого-нибудь обожженного жизнью приятеля, который сверкал бы на него честными, умными, но давно заблудившимися и подозрительно веселыми глазами.

– Ну, все, ладно, надо идти, – Таня гладила его по руке и старалась ласково заглянуть в глаза. – А то сейчас снова начнем говорить всякие глупости. Нас сегодня зазывали Старковы.

* * *

Таня любила компании, порхающий разговор, вспотевшие на подоконнике цветы, распахнутые окна, случайно долетевшую шутку. И глоток вина. Короткий хохоток. Еще глоток вина. Потом обвести зеленым взглядом окружающих и легко дернуть его за рукав: «А ты что молчишь?»

Алексей попытался приготовить шутку для начала, чтобы не сползти, как бывало, в выяснение отношений. Занятие бессмысленное, тупое, унизительное, безнадежное, невыигрышное, наконец. Но то ли легкий нрав Тани был ему не по силам, то ли ревность скрежетала в нем не без причины, подбирая остатки знакомой и ему легкости. Может быть, в любви, как и в искусстве, один Моцарт, а другой Сальери?

Иногда, когда Алексей уже исходил вдохновением в справедливости своих упреков, Таня принималась плакать. Это производило впечатление, он проглатывал обиду, он сожалел о сказанном.

– Ну все, все, – шептал Алексей, целовал и вытирал ладонью Танино лицо. Потом оборачивался вокруг себя на одной ноге и весело произносил что-нибудь вроде: – Птсица! Не хотите поклевать кофе с коньяком в одном из заслуженных кафе типа подвал?

Таня промакивала глаза, щеки от слез у нее всегда шли пятнами.

– Ну и дурак же! Теперь я выгляжу как старуха с бахчи.

Он хохотал: почему старуха? почему с бахчи?

– Знаешь ведь, что мне нельзя плакать.

И, несмотря на то что ход с кафе был вымученным и ничего не решал, к Алексею приходил покой. Она больше не улетала от него, она была с ним, такая – она в нем нуждалась.

* * *

От пошлой идеи с шуткой Алексей отказался, а вместо этого вдруг стали наборматыватъся стихи, чего с ним давно не случалось. В них история с Таней представала не только в наэлектризованном поле его обиды. Он находил мужество увидеть все как бы со стороны, философски. Получался диагноз, причем окончательный и не обещающий перспектив. Только стихи, видимо, и способны на то, подумал он, чего сам человек вынести не в состоянии. После нескольких вариантов и повторений сложилось так: