Собственно, Пьеру Огюстену пора бы понять, что было непоправимой ошибкой уже явиться сюда в поисках справедливости и что ещё большей ошибкой является его настойчивое желание растолковать подкупленному советнику истину, поскольку истина ни в малейшей степени не интересует подкупленного советника и всякое возражение только озлобляет его и настраивает враждебно к ответчику, который опоздал его подкупить.

Однако Пьер Огюстен всё ещё тешит себя ребяческой верой, будто внезапное откровение истины с радостью примет каждый дурак, лишь бы сияние истины открылось ему. Он находится в плену ещё более ребяческой веры, будто истиной всё прошибешь, в том числе и опустошенную душу этого пошляка, который не только не нуждается в истине, но и не имеет желания добросовестно исполнить свои обязанности судьи.

Впав в столь наивное заблуждение, особенно странное для такого крупного коммерсанта, как он, Пьер Огюстен продолжает делать ошибки, приближающие его полный провал на суде, и задает абсолютно неприличный вопрос:

– На чем же именно вы основываете свои выводы?

Выясняется, что Гезмана де Тюрна решительно ничем невозможно смутить. Гезман де Тюрн на этот излишний вопрос дает такой же излишний ответ:

– Я исхожу из Уложения 1733 года, согласно которому представленный документ явным образом незаконен.

Тут сбитый с толку, тоже не понимающий ситуации, мэтр Фальконе демонстрирует свою эрудицию:

– Вы не можете не знать, мсье, что обе договаривающиеся стороны подпадают под исключение, предусмотренное одним из параграфов именно этого Уложения! Такова общепринятая практика, и вы не можете делать вид, будто…

В том-то и дело, что судебная власть именно так устроена в государстве, что позволяет любому из её представителей плевать с высокого дерева на все параграфы всех уложений, на истину, на здравый смысл, на приличия, на всё, на что пожелается плюнуть. И уже до того надоела эта праздная канитель господину советнику, согласившемуся терпеть эту канитель за сто луидоров, что господин советник, не смутившись нисколько, объявляет вдруг напрямик: Прописью, цифрами – никакой разницы нет. Всё это пустое. Исключение, параграф, закон! К чему сердиться, если будет восстановлена справедливость!

Остановитесь, читатель, и вдумайтесь, в какую мрачную пропасть безнравственности, недобросовестности, бесчестия и прямого пренебрежения к законам и уложениям находится королевское правосудие. При таком правосудии никакая справедливость не может быть восстановлена. Пьеру Огюстену пора бы это понять.

Он всё ещё не понимает, хочет что-то сказать, но тут неподражаемый страж закона встает и тем обрывает эти никуда не ведущие прения. Пьер Огюстен удаляется в сопровождении адвоката и своего конвоира, даже этой аллегории всё ещё не в силах понять. Скользящая по тонким губам Гезмана де Тюрна двусмысленная улыбка в его душе всего лишь вызывает тревогу, тогда как эта улыбка ядовитой змеи должна ему недвусмысленно изъяснить, что его дело окончательно и бесповоротно проиграно ещё до начала суда.

В самом деле, мэтр Кайар, сукин сын и подлец, напористый жулик и бессовестный клеветник, тем не менее, как частнопрактикующий адвокат, досконально изучает предъявленный документ и хотя выворачивает его наизнанку с помощью своего виртуозного крючкотворства, но все-таки наизнанку выворачивает именно предъявленный и хорошо изученный документ. В отличие от него, господин советник Большой палаты парламента Гезман де Тюрн, королевский судья, почитает для себя пустой тратой времени даже заглянуть на лицевую и оборотную стороны документа. Королевскому судье просто-напросто плевать на закон.

Чем же он руководствуется, заблаговременно высказываясь в пользу истца, когда речь идет не только и не столько о материальном ущербе, но о самой чести, обо всей будущности ответчика? Трудно, даже невозможно сказать. Получает ли он от графа и генерала Лаблаша крупную взятку? Производит ли на него неотразимое впечатление общий глас высшего общества, которое дружно изображает ответчика злостным мерзавцем, отравителем и чуть ли не вором? Получает ли он надлежащее указание свыше, от того остающегося неизвестным лица, которое жаждет окончательно погубить неугодного ему человека? Подчиняется ли он просто капризу, в какие время от времени впадает всякий зарвавшийся, неуязвимый чиновник? Говорит ли в его мелкой душе пошляка и ничтожества темная зависть к тому, кто преуспел там, где сам Гезман де Тюрн всего лишь продвинулся с величайшим трудом? Это не имеет большого значения. Со всех сторон выходит гадость одна: страж закона откровенно и без зазрения совести преступает закон.

Тем не менее Пьер Огюстен всё ещё не отдает себе отчета в происходящем. По знакомой дороге в тюрьму, пропустив все сроки явиться пред светлые очи дотошного кавалера Верже, он продолжает тревожиться, что чего-то важного не договорил во время купленного за сто луидоров свидания, что-то сделал не так. Он вслух проворачивает различные комбинации. Он даже подозревает, что Луи Валантен Гезман де Тюрн, докладчик по его делу в суде, изготовил какой-то иной аргумент вместо той чепухи, какую только что молол перед ним, лишь бы запутать его, и нарочно затаенного аргумента своего не сказал.

Снедаемый палящей жаждой сделать хоть что-нибудь, когда только что самым нелепым образом разрушилось всё, он решается совершить уже не ошибку, а явную глупость. В его затуманенной голове вспыхивает, как молния, мысль – просить второго свидания с Гезманом де Тюрном, чтобы задать ему ещё кое-какие дополнительные вопросы и получить на них разъяснения, точно все разъяснения ему уже не даны.

Ночь, разумеется, он проводит в тюрьме. Спозаранку за дело вновь берутся сестра Мадлен Франсуаз и Бертран д’Эроль. Оба заговорщика отправляются знакомой тропой к книгопродавцу Леже. Книгопродавец Леже скачет к мадам Гезман де Тюрн, урожденной Жамар, и возвращается, неся знакомую весть: сто луидоров, скидки ни су, ни сантима.

Четвертое апреля выпадает на воскресенье. Наличные деньги невозможно достать. Мадлен Франсуаз отправляет вымогательнице золотые часы с бриллиантами, которые стоят много более ста луидоров. Мадам Гезман, достойнейшая представительница своей сугубо мещанской семьи, увидев дорогую вещицу, не скрывает радости перед книгопродавцем Леже, однако щедрое подношение лишь распаляет её аппетит. Она требует пристегнуть ещё пятнадцать луидоров к часам, стыдливо прибавив, что деньги предназначаются секретарю, хотя никакой секретарь не может повлиять на возможность или невозможность свидания с её супругом, королевским судьей.

Делать нечего. Мадлен Франсуаз переправляет в бездонный карман судейской четы и эту ничтожную сумму, надеясь, что второе свидание в самом деле выручит брата. Свидание назначается на семь часов вечера. В семь часов вечера Пьер Огюстен стоит у проклятых ворот, однако ворота не отворяются ни в семь, ни в восемь, ни в девять, ни в десять часов.

Собственно, в свидании уже не остается ни малейшего смысла: утром доклад Гезмана де Тюрна должен быть представлен парламенту, судебная машина будет запущена, остановить её уже не сможет никто и ничто, разве что именной королевский указ. Однако книгопродавец Леже мчится к заветным дверям, выясняет, что какие-то недоразумения возникли внезапно и сделали невозможным спасительное свидание. На этот раз всё улажено. Далее книгопродавец Леже передает крайне важную вещь: