– Вы ещё имеете возможность пойти к её супругу сегодня. Однако мадам Гезман настолько порядочна, что в том случае, если свидание не состоится до начала судебного заседания, она обязуется возвратить всё, что получила от вас.

Разумеется, Пьер Огюстен несется на набережную Сен-Поль и только что не отрывает ручку звонка. Старая карга, исправляющая в этом доме должность привратницы, наотрез отказывается впустить докучливого просителя, причем не находит нужным скрывать, что её господа, супруг и супруга, ещё не выходили из дома. Приходится сунуть шесть ливров в лапу лакея, чтобы передать какие-то дополнительные бумаги, не считаясь с тем обстоятельством, что королевский судья и прежних бумаг не удосужился с должным вниманием просмотреть.

Тем же галопом Пьер Огюстен скачет в суд, где господин советник докладывает свои соображения завтрашним судьям. Когда он выступает из зала заседания, его удается перехватить, и господин советник отвечает с достоинством, что с его мнением согласились, что, несомненно, для ответчика означает полный провал.

Вопреки всему Пьер Огюстен продолжает на что-то надеяться. Он целую ночь, не смыкая глаз, корпит над бумагами, приготовленными для него добросовестным адвокатом, и занимается тем, что измышляет самые разнообразные запросы завтрашним судьям и отрабатывает самые обстоятельные, самые неотразимые ответы на них.

Назавтра, шестого апреля, когда он оказывается в зале суда, ему никаких запросов не задают. Всё заблаговременно решено, все бумаги подписаны. Подсудимому остается только выслушать приговор. Высокий безнравственный суд признает предъявленный документ недействительным и обязывает ответчика уплатить истцу, то есть графу и генералу Лаблашу, пятьдесят шесть тысяч ливров, а также внести в кассу парламента издержки по иску, тоже составившие немалую сумму.

Таким образом, прямым нарушением действующего закона, который особым параграфом недвусмысленно утверждает подлинность документа, ответчику наносится ощутимый материальный ущерб.

Не стоит сомневаться ни на минуту, что человек более чем обеспеченный, к тому же оборотистый коммерсант, делец большого размаха, Пьер Огюстен без особенного труда может вывернуться и из более стесненного положения. В конце концов, всему Парижу известно, хотя отчасти и по догадкам, вполне, впрочем, правильным, что бывший часовщик ворочает миллионами. В самом деле, он зарабатывает повсюду, в том числе на во все времена доходных хлебных поставках, к которым, вероятно, причастен и такой обстоятельный человек, как префект парижской полиции, и если даже в данный момент у него не окажется наличности под рукой, ему всегда с удовольствием предоставят кредит.

Однако на его голову сваливается куда более горшее, в сущности, непоправимое бедствие, куда более чувствительное и нестерпимое, чем потеря любой значительной суммы. Отказ парламента признать подлинность документа, который удостоверяет правильность его взаимных расчетов с Пари дю Верне, означает обвинение, по меньшей мере, в подделке действительно существующего документа. Ещё хуже: отказ парламента означает обвинение прямо в подлоге, совершенном с корыстными целями, то есть в попытке, ни больше, ни меньше, обобрать графа и генерала Лаблаша, пользуясь кончиной его двоюродного деда. Тем самым косвенно подтверждаются и все грязные сплетни, которые обрушивались на его голову в течение нескольких месяцев, в том числе и страшное обвинение в таком же корыстном отравлении собственных жен, которое не смоешь ничем, поскольку никакими документами такого рода обвинение опровергнуть нельзя.

Стало быть, теряя немалые деньги, Пьер Огюстен теряет и бесценную честь, честь человека и гражданина, честь коммерсанта, дельца, связанного сотнями невидимых нитей с другими дельцами. После такого публичного обвинения ни один из сотен, если не тысяч партнеров не решится продолжать с ним дела, ни один банкир, ни один кредитор не согласится дать ему в долг даже сантим, опасаясь быть облапошенным столь же нагло и беззастенчиво, как это приключилось с доверчивым беднягой Лаблашем. Для него кончено решительно всё. У него отнято всё его будущее. Вернее сказать, ему оставлено будущее позорное, будущее в полном одиночестве и нищете, поскольку с этого дня, за исключением разве двух-трех вернейших друзей, не осмелится подать ему руку, ни один делец и не подумает заключить с ним хотя бы самую плевую сделку. Такого пятна не смоет ничто, даже смерть.

Эта гнуснейшая из расправ совершается над безукоризненно честным, безукоризненно порядочным человеком у всех на глазах, и никто не в состоянии его оправдать, никто не в состоянии защитить его честь, даже если бы захотел, да никто и не выражает желания впутываться в это сомнительное, в это очевидно грязное дело.

И главнейшая в этой ситуации пакость: ему не станут помогать именно те, кто может и должен помочь, то есть все те, у кого в руках высшая власть, кто по своему положению прямо обязан брать под защиту осужденных безвинно, стоять на страже закона и восстанавливать справедливость. Все те, у кого в руках высшая власть, давно уже сами забыли о законе и справедливости, все они давно уже сами сеют несправедливость щедрой рукой и публично, не ведая кары стыда, попирают закон, не подозревая о том, что расшатывают самое основание Французского королевства. Все они давно либо презирают, либо ненавидят его, сына часовщика, потому что он им чужой, потому что он, плебей, сын плебея, перед ними не склонил головы, хуже того, посмел считать себя равным им.

Разве замолвит за него слово всесильная мадам дю Барри, не позабывшая, как он противодействовал её укоренению при дворе? Разве станет ввязываться в это зловонное дело престарелый король, давно позабывший об услугах молодого часовщика и опутанного совей последней наложницей так, что только её глазами видит весь мир и говорит только то, что она нашепчет ему? Разве возмутится вся эта гордая знать, которая не прощает ему и никогда не простит, что он, сын простого часовщика, осмелился сравняться с ней своим положением, а многих превзойти своими богатствами, своими каретами, особняком, поместьем Пантен и лесом Шинон?

Он остается один. Верный Сантер отводит его в тюрьму Фор л’Эвек. Он лишается права выходить из тюрьмы, поскольку судебный процесс завершен. Он может остаться в тюрьме на всю предстоящую жизнь – ведь его держат в тюрьме беззаконно, а беззаконие в этой стране давно уже стало законом.

Страшно тяжело у него на душе. Может быть, эта черная ночь проходит в слезах. Может быть, он бьется об стену и колотит кулаками в железные двери тюрьмы. Как знать? Стены тюрьмы хранят свои тайны ненарушимо, навек.

Лишь на третьи сутки он немного приходит в себя и пишет Сартину письмо:

«Мужество мне изменяет. Прошел слух, что от меня все отступились, мой кредит подорван, мои дела рушатся, мое семейство, которому я отец и опора, в отчаянии. Мсье, всю свою жизнь я творил добро, отнюдь этим не похваляясь, и неизменно меня рвали на части озлобленные враги. Будь Вам известна моя семейная жизнь, Вы знали бы, что я был добрым сыном, добрым мужем и полезным гражданином, близкие благословляли меня, но извне меня всегда поливали бесстыдной клеветой. Неужели месть, которую на меня хотят обрушить за эту несчастную историю с Шоном, не имеет предела? Уже доказано, что заключение в тюрьму обошлось мне в сто тысяч ливров. Суть, форма – всё в этом несправедливом аресте приводит в содрогание, и мне не подняться на ноги, пока меня держат под замком. Я способен устоять при собственных невзгодах, но у меня нет сил вынести слезы моего почтенного отца, который умирает от горя, видя, в какое унизительное положение я ввергнут, у меня нет сил вынести страдания моих сестер, племянниц, которые испытывают ужас надвигающейся нужды, вызванной моим чудовищным арестом и хаосом, который возник из-за этого в моих делах. Даже сам деятельный характер моей души оборачивается сейчас против меня, убивает меня, я борюсь с острым недугом, которого первые признаки уже проявляются в бессоннице и отвращении к пище. Воздух в камере отвратительный и разрушает мое несчастное здоровье…»