Неизвестно, удостаивает ли могущественный префект парижской полиции своим ответом теряющего мужество узника, предпринимает ли что-нибудь для его вызволения. Всё же известно, что один Сартин ему ещё может помочь, и если не поможет Сартин, связанный с ним незримыми, однако вполне реальными нитями, тогда не поможет никто.

Возможно, именно подозрительное молчание этого самого могущественного, после дю Барри, человека возвращает ему неизменное мужество. Пьер Огюстен осознает наконец, что он должен бороться и что со своими бедами бороться ему придется один на один. Единственно собственным личным усилием ему надлежит восстановить справедливость и взять под защиту закон, до которого нет дела именно тем, кто должен его защищать. Он должен выстоять один против всех. Мало того, в этом сражении одного против всех ему предстоит победить.

Даже ничтожное поражение посредственного, слабого человека сбивает с ног навсегда. Ему ещё можно помочь, его ещё можно поднять, потащить за собой, однако посредственность, слабость, испытав поражение, уже никогда не поверит в себя и по этой причине уже никогда нечего не сделает своими руками. Но и самое страшное поражение только укрепляет и закаляет дерзость, даровитость, талант, как ледяным холодом укрепляется и закаляется сталь, раскаленная расслабляющим пламенем горна. Сила удара лишь увеличивает спасительную силу сопротивления. Под тяжестью поражения сильная личность становится только сильней. Пьер Огюстен преображается в несколько дней. Из стен своей противозаконной тюрьмы он обращается к своему непосредственному начальнику, который если и не испытывает желания, то всё же имеет полное право взять его под защиту, и в своем послании он не просит, не умоляет, не клянчит, он прямо требует восстановить развеянную в прах справедливость:

«Мсье герцог, Пьер Огюстен Карон де Бомарше, старший бальи судебной палаты вверенного Вам егермейстерства, имеет честь довести до Вашего сведения, что поскольку заключение в тюрьму по королевскому ордеру на арест ни в коей мере не затрагивает гражданского состояния, он был весьма удивлен, узнавши о том, что, неправильно истолковав Уложение о судопроизводстве по делам охоты от 17 мая 1754 года, которое предусматривает лишение права на свечу должностного лица, не представившего убедительных объяснений своего отсутствия при вступлении в должность нового чиновника, секретарь егермейстерского суда произвел раздачу свечей по списку, где имя и право на свечи лица, занимающего должность старшего бальи, было опущено. Это уже само по себе является вопиющим нарушением вышеозначенного Уложения, поскольку ничто не может служить столь убедительным извинением отсутствия в суде в присутствующий день, как несчастье быть арестованным – по королевскому ордеру. Больше того, секретарь передал другому чиновнику право распределить и подписать лист раздачи вышеупомянутых свечей, которое во все времена принадлежало старшему бальи палаты, – в его отсутствие лишь исполнение неотложных дел судоговорения может быть перепоручено другим чиновникам в порядке их старшинства, а вся кабинетная работа остается в его ведении. Пребывание старшего бальи в заточении не может служить извинением секретарю суда, повинному в самоуправстве, поскольку вышеозначенный секретарь суда знает, что старший бальи, ужу будучи в заточении, давал ему свыше шестидесяти раз свою подпись…»

Как опытный юрист, он позволяет себе в защиту своих попранных прав сослаться на прецедент:

«Тщание и ревность, с которыми старший бальи неизменно вплоть до сего дня исполнял свои обязанности, позволяют ему надеяться, мсье герцог, что Вы соблаговолите сохранить за ним все прерогативы вышеуказанной должности, не допуская никаких посягательств и нововведений. Когда мсье де Шомберг, имевший честь командовать швейцарской гвардией, сидел в Бастилии, король счел уместным, чтобы он и там исполнял свои обязанности. То же было с мсье герцогом дю Меном. Возможно, что занимающий должность старшего бальи наименее достойный из всех членов Вашей палаты. Однако он имеет честь занимать оную должность, и Вы, безусловно, не станете порицать, мсье герцог, его стремление воспрепятствовать тому, чтобы высшей должности этой палаты, когда он её занимает, был нанесен урон и чтобы какое-либо должностное лицо посягнуло на его прерогативы в ущерб ему…»

И этот плебей, сын часовщика, честным образом купивший за деньги свое дворянство и свою должность, четко и твердо требует тех же прав, какими беспрепятственно пользуются прирожденные аристократы де Шомберг и дю Мен:

«После всего вышесказанного, мсье герцог, занимающий должность просит Вас соблаговолить отменить и считать недействительным список распределения свечей, который прилагается, а также дать указание, чтобы вышеозначенный список без всякой подписи был доставлен секретарем суда занимающему должность, чтобы тот мог его рассмотреть, восстановить свое право на свечу и поставить под оным списком свою подпись. Кроме того, он просит Вас наказать вышеупомянутого секретаря суда. Он уже давно состоит в должности и обязан знать параграфы Уложения и права старшего бальи лучше, нежели новый чиновник, судья низшего ранга, чье рвение делает извинительным нарушение им законов, уложений и порядков окружного егермейстерского суда. Тем не менее, он самовольно передал право первого чиновника, устранив его имя и его право как из списков распределения, так и из раздачи свечей, за что и должен быть Вами наказан…»

Этим хорошо обоснованным требованием ему удается отстоять свои поколебленные права в егермейстерстве. В результате он вновь получает на подпись бумаги, которые не имеют без его подписи силы.

По правде сказать, эта история не многим превосходит мелкое сутяжничество мелких чиновников за свои должностные прерогативы, тем более что она заводится по поводу такого ничтожного, чуть не смехотворного права, вернее сказать привилегии, как право получения от казны бесплатной свечи. Однако эта крохотная победа для узника чрезвычайно важна. Она поддерживает его дух в заточении. Она позволяет надеяться, что он не забыт, что не всё ещё кончено для него, пока он продолжает отправлять обязанности судьи, что о нем когда-нибудь похлопочут, если будут вседневно помнить о нем.

Все-таки, находясь за мрачной тюремной стеной, он не в состоянии что-нибудь предпринять, и если он действует, то действует скорей по необходимости действовать, необдуманно и стихийно, ловя каждый случай, хватаясь за малейший предлог, поскольку кое-какие сведения из внешнего мира просачиваются к нему и в тюрьму.

Пьер Огюстен узнает не только о том, что нарушается его право свечи. Ему становится известно и о то, что мадам Гезман де Тюрн, урожденная Жамар, держит данное слово о возвращении всего, что она получила, если второе свидание с её супругом не состоится. Странно однако, что держит она свое слово несколько странно: она возвращает, всё через того же книгопродавца Леже, сто луидоров и золотые часы, однако по каким-то малопонятным причинам пятнадцать луидоров, будто бы назначавшиеся секретарю, прижиливает себе.

Он тотчас дает указание адресоваться к писцу господина советника. Этот писец, известный своей необыкновенной честностью человек, категорически отвергает всякую возможность передачи в его собственность этих лукавых пятнадцати луидоров.