Я подобрал его, оттер грязь и кофейную крошку и засунул в карман рядом с чеком. Затем позволил себе вернуть диван в горизонтальное положение посреди комнаты, развалиться на нем и провести приятный молчаливый час, наблюдая, как сумерки красят белые стены сиреневым.

— Ладно, — наконец сказал я себе вслух. — За работу.

Я вытащил из-под раковины пыльный «Мак», вытер экран рукавом, налил себе единственный имеющийся в наличии напиток — плесневеющий в углу кулинарный херес — и застучал по клавишам. Я печатал, обгоняя собственные мысли, как пятиклассник, забив на все стилистические завитушки.

Чужак был слишком загорелым для этих краев, но говорил на верхненемецком с легким славянским акцентом. Стражник тут же признал в нем разбойника, перекати-поле, проходимца, привыкшего отвираться от тюрьмы на дюжине языков по всем четырем материкам (стражник не знал про Австралию). «Не пройдешь, красавчик, — подумал он с сильнейшим чувством удовлетворения. — Я тебя насквозь вижу».

— Я пришел поклониться эрцгерцогу, — сказал гость, улыбаясь. — У меня есть предложение, которое с его стороны было бы глупо не выслушать.

Слова «эрцгерцог» и «глупо» редко звучали в этих стенах в одном предложении. Стражник сделал невольный шаг вперед.

— А еще глупее пытаться меня остановить, — задорно продолжил незнакомец. Его обтянутая перчаткой рука огладила ткань камзола над правым бедром, демонстрируя стражнику очертания незнакомого пистолета. — Иначе придется официально представить вас господину Самуэлю Кольту. Эта модель особая, называется «Миротворец», — добавил он, произнеся последнее слово со вкусом и по-английски. — Так что не помириться ли нам прямо сейчас?

К двум часам ночи, под звуки обезумевшего ночного ТВ у соседей наверху (помню повторявшуюся, как наваждение, фразу «неотразимый результат»), я допечатал тридцатую страницу худшего произведения, когда-либо написанного — мной или вообще. В приступе словесного опьянения я постоянно путал 1683 год с 1863-м, что явно шло на руку господину К. в плане оружейной технологии. Если бы подобную писанину вручили мне в «Киркусе», меня бы хватил апоплексический удар. Месяц спустя, прочтя рецензию, с ним же свалился бы автор.

Еще часом позже первая глава завершилась сабельной дуэлью на четыре страницы. Мы-писали-мы-писали-наши-пальчики-устали. От счастья у меня прерывалось дыхание. Я вскочил, пару раз лягнул воздух в примерном направлении улицы и снова свалился на диван, запыхавшись.

Я выцедил остаток хереса одним длинным липким засосом, и меня тут же охватил позыв поделиться текстом с Ниной. Кто еще мог его оценить по достоинству? Кто еще в этом мире знал меня достаточно хорошо, чтобы понять и прочувствовать абсурдный восторг, с которым исторгалась из меня эта ерепень? Я вальсировал по комнате с «Маком» в вытянутых руках, как с партнером — его монитор безвольно болтался на стальной шее, — пока не взял след соседского беспроводного сигнала. Я замер на одной ноге, сбалансировал клавиатуру на согнутом колене другой, нажал «отправить», опустил компьютер и тут же взвыл от стыда.

Поздно! Я почувствовал, как текст вылетает из комнаты, как воронка вакуума всасывает перхоть нулей и единиц и весь мой адреналин улетучивается вдогонку. Как полный болван, я защелкал клавишей «обратно», как будто этим можно было перехватить весточку в полете, остановить разлетевшиеся веером крошки информации и выудить их из эфира по одиночке. Я щелкал и щелкал, аннулируя последние часы своей жизни литера за литерой. Я не отказался бы отщелкать обратно к маю.

Малую вечность спустя на подушке дивана зажужжал и заворочался мой телефон. Городской код 415.[99]Мне понадобилось пять с половиной гудков, чтобы ответить.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — откликнулась Нина. — Я на третьей странице. Занятно. — Голос ее был сухой, порожний. Из меня самого испарилось все, включая грусть.

— Спасибо.

— Знаешь, что в этой вещи изумительно?

— Что?

— Она не о тебе.

Мы выдержали минутную паузу, просто слушая шум на линии — треск и шорох целого материка.

— Ты спишь? — спросил я наконец.

— Нет, что за глупости. Здесь же всего полночь.

— Конечно.

Еще пауза. Нина поменяла позу, вздохнула. Я представил себе ее с поджатыми коленями на диванчике, закутанной в одеяло, как освобожденная заложница в последнем кадре плохого фильма.

— Ты сидишь с ногами на диванчике, под одеялом? — спросил я.

— Нет, на балконе. Курю. Хороший вид на гавань.

— Понятно. Туман стелется?.

— А?

— Извини. Ты у мамы остановилась?

— Нет, сняла на время каморку. Тысяча пятьсот в месяц. Цены здесь сумасшедшие. Ки в Куала-Лумпуре, кстати, продает ту самую квартиру, которую она мне купила. По-моему, сделала на ней кучу денег.

Опять тишина. Я расслышал слабый шум уличного движения где-то под Нининым балконом. Беседа буксовала. Курение, впрочем, было хорошим знаком. Курение означало, что она старается разозлить Ки.

— Слушай! — начал я уверенно и тут же застыл. Прости? Я поступил ужасно? Люблю? Вернись?

— Я понятия не имел, куда это я собрался со своим командным тоном. Я сымитировал кашель, чтобы хоть как-то закончить фразу.

— Слушаю, — сказала Нина. — Ты что, тоже там куришь?

— Нет. — А неплохо было бы. Балкон, сигарета, спиралями уходящие в темноту искры — крайне заманчиво. — Как там работа?

— Нормально. Банк. Живу по расписанию биржи.[100]

— А я вообще не знаю, по чьему расписанию живу. Вчера проснулся под вечерние новости.

— Помнишь Грабалов? — вдруг спросила Нина.

— Старая пара в Вене? Разумеется. А что?

— Они умерли. Месяц назад. Я прочла в «Таймс». Сначала он, а неделей позже с ней инфаркт случился.

— Господи. Какая жалость. Погоди… — Что-то в рассказе Нины было не то. — Их некрологи напечатали в «Таймс»?

— Его — да, — сказала Нина и откашлялась. — Он, оказывается, был… — Она пробормотала в трубку что-то, прозвучавшее как «краником влаги». Я догадался, что она в своей обычной манере прикрывает трубку рукой.

— Он был кем?!

— Охранником в лагере, — повторила Нина громче. — Дахау. Его узнал посетитель. Суд должен был начаться со дня на день, когда он отбросил коньки.

— Ничего себе.

— Ага.

Момент требовал особо долгой паузы, и мы покорились. Слышно было, как Нина чешет голову. Я непроизвольно заулыбался.