Искалеченное инспекторское лицо при этом суровело от вагона к вагону. Деев догадывался о причине этой внезапной мрачности: “гирлянда” была первым эвакопоездом на Туркестанской железной дороге, и контролеры, привыкшие иметь дело с зерном или оружием, торопели при виде сотен истощенных детей. Неженки.

– Почему без охраны? – спросил Рваный, когда они одолели наконец все вагоны и спрыгнули на землю в голове состава.

Никогда Деев не задавался этим вопросом, и ни один контролер ни о чем подобном не спрашивал.

– А что у нас в эшелоне возьмешь? – пожал он плечами. – Вшей?

– Нары деревянные – если срубить, то дров не на одну сотню верст хватит. Это раз. Куры, полтора десятка без малого. Это два. – Говорил Рваный тихо и ровно, словно звезды в небе считал. – Рубахи тканые, мало ношенные, пять сотен штук. Это три. Дальше сам пальцы загибай.

– У кого ж рука поднимется из-под голдетей лавки на дрова рубить?!

– Это ты у атамана Яблочника спросишь, когда он машинистов твоих постреляет, а потом свяжет голыми и у сельсовета какого-нибудь сложит, как вязанку дров. – Говорящий оставался спокойным и даже медлительным, только билась под правым глазом набрякшая лиловая жилка. – Или у Буре-бека спросишь, уже за Аралом, когда он тебя с комиссаром в каменный колодец кинет, а сверху кислотой соляной поливать начнет.

– Но-но, не стращай! – тотчас закипел Деев (последнее время разъярялся мгновенно, только дай повод). – И без тебя тошно. Развел тут страсти господни…

– Не страсти – сводки ТурЧК за прошлую неделю и позапрошлую. Это у вас там, на северах, война закончилась. А в Туркестане еще и не думала.

– Этот эшелон в Самарканд партия послала! Ей всяко виднее, чем тебе.

– Из Казани оно, конечно, виднее.

– Что же мне, по-твоему, разворачиваться и детей обратно на Волгу отправлять?!

Деев представил, как тычет Рваного кулаком – в тощий живот, стянутый рыжим ремнем с форменной пряжкой, – и тот сгибается пополам, пуча растерянные глаза.

– Было бы по-моему – и отправил бы.

– Да они там с голоду поумирают!

– Они у тебя и так умирают – в пути!

Против этого не возразишь, не оправдаешься: инспектор сам дал противнику под дых. И продолжал упрямо гнуть свое – тюкал упреками Деева, как дятел дерево.

– Зачем же ты везешь их сюда, к недобитым атаманам и басмачам в руки? Они же у тебя перезимуют в детдоме, а потом пойдут по Туркестану бродить, ищи их свищи, и под пули подставляться. Пока стреляют – здесь детям не место.

Но где же им тогда место? В толпе беженцев и нищих, кто пешком тянется в Москву? На придорожных базарах, где торгуют ботвой и щенячьим мясом? В земле, на задах вокзала в Бузулуке?

– Я ж не просто так языком бью, – расходился Рваный, постепенно утрачивая спокойствие. – Сколько малолеток беспризорных по краю подбирают с пулями в башках и вспоротыми животами, знаешь? Они ж в этот Туркестан летят, как мухи на мед, со всей России. К хлебу и чудо-ягоде винограду, будь он трижды неладен! И мрут здесь – как мухи! Они же и знать не знают, что до хлеба и винограда этого еще по Голодной степи и пустыне – полторы тысячи верст! – Шрамы на лбу и щеках Рваного двигались вместе с лицевыми мускулами как живые. – А что у многих тел уже мясо срезано бывает – знаешь? Чаще всего вырезают бедра и голени, реже – потроха. Потому что и здесь – голод. Вот куда ты детей привез – в войну и в голод!

Деев понял, что сейчас ударит собеседника, – не в живот и не в грудь, а прямехонько в шевелящиеся беспрестанно губы.

– Кухню полевую смотреть будешь? – спросил, отвернувшись. – Или прощаемся уже?

Тот мотнул подбородком: буду.

Деев пошуровал ключом в замке на двери кухонного вагончика и с чувством рванул ее вбок, едва не сдернув с петель, – дверь с визгом отъехала в сторону, открывая внутреннее пространство.

А имелись там не печки-котлы и не мешки с припасами. Тощие ноги и распухшие животы в подтеках грязи, едва прикрытые лохмотьями, – вот что имелось: вагончик был под завязку набит незнакомыми детьми.

Десятка два, а то и три мелкого пацанья теснились на кухонном пятачке, зажатые со всех сторон ящиками и ведрами. Ослепленные внезапным светом, пацанята замерли как были: кто запустив пятерню в мешок с крупой, кто хлебая воду из кружки, кто перемазавши мордочку в отрубях и с набитым этими же отрубями ртом. Печная труба, что торчала обычно из слухового оконца, валялась на полу – видно, через это окно ребятня и проникла в вагон. Густо пахло немытым телом и куревом-суррогатом.

– Это что еще за гости? – первым обрел дар речи инспектор.

– Здрасьте наше вам, – отозвались хрипло из глубины кухоньки.

Были среди гостей ребята постарше, лет по восемь или десять. Были и помладше, года по три-четыре. Один уже успел, балуясь, напялить на голову кухонную миску – как шлем. У второго торчал изо рта недожеванный пучок травы, которую Мемеля обычно заваривал в кисель.

Все смотрели на Деева, ожидая ответа. И Рваный тоже.

Из чьей-то чумазой руки с шорохом сыпались на дощатый пол зёрна овса.

Высыпались – и стало тихо.

Надо было что-то говорить – сейчас.

– Это эшелонные дети, – сказал Деев. – Мои.

– Пошуткуй мне еще! – отмахнулся Рваный. – Ссаживай их давай, первым же паровиком отправим до Бузулука, в детприемник.

Видел Деев тот приемник пару дней назад: хибара с дырявой крышей и обломанными на дрова наличниками. Вокруг хибары стайки бездомных ребят: взявшись за руки, орут “Интернационал” – чтобы их впустили. Зря орут, мест внутри нет.

– Говорю тебе, мои дети, – повторил с нажимом. – Они на кухне помогали, пока повар на питательный пункт отошел.

– Какие “твои”?! – все еще всерьез пытался спорить инспектор. – Твои чистенькие и беленькие, как на подбор, а эти в отрепьях и воняют.

– На всех рубах не хватило.

Миска-шлем упала с проказника, звякнула о деревянный пол.

– В эшелоне пять сотен детей, включая этих, – уперся Деев. – Можешь списки проверить и по головам пересчитать.

Если возьмется зануда и впрямь пересчитывать – кранты. Беспризорников раза в три больше, чем потерянных лежачих.

– Ты же сам только что говорил, что поумирали!

– Один ребенок умер – Сеня-чувашин, из лазарета.

– Ты же сам только что говорил, что много!

– Целый живой ребенок умер – по-твоему, мало?

– Дурочку-то из меня не лепи! – рассвирепел Рваный. – Что же я, по-твоему, беспризорника от голребенка отличить не могу?

– Закончил свою инспекцию? – Деев сурово посмотрел на детей и задвинул дверцу кухоньки, закрывая их от контролерского гнева.

За прикрытой дверью – ни вздоха и ни шороха, словно и нет никого.