мыслителем ни в каком серьезном смысле. Ему свойственна такая простота, что это помогает понять, почему тот, кто подделал пилтдаунский череп, выбрал Тейяра на роль первооткрывателя его клыка.

Обвинительное заключение Гулда — увлекательная детективная работа, впечатление от которой я не стану портить, пытаясь ее пересказать. Моим собственным вердиктом будет формулировка “вина не доказана”.

В какой бы преисподней ни томился тот, кто подделал “пилтда-унского человека”, ему есть за что отвечать. Всего месяц назад одна дама воскликнула, узнав, что я интересуюсь эволюцией: “Но ведь Дарвина, по-моему, опровергли”. Я сразу стал мысленно делать ставки: какую именно подержанную, искаженную полуправду она превратно поняла? Я уже было поставил на перевранного Стивена Гулда, сделав еще одну небольшую ставку на Фреда Хойла (которого и перевирать бы не пришлось)[236], когда моя собеседница назвала победителя — старого фаворита: “Я слышала, что это недостающее звено оказалось подделкой”. Боже мой: “пилтдаунский человек”! Все еще поднимает свой уродливый череп!

Такие случаи демонстрируют исключительную непрочность тех соломинок, за которые готовы хвататься люди, испытывающие сильное желание верить в какие-нибудь глупости. Сегодня в мире существует от трех до тридцати миллионов видов живых организмов, а со времен возникновения жизни их, вероятно, было не меньше миллиарда. Всего один ископаемый вид из всех этих миллионов оказывается подделкой. Но из всех бесконечных томов фактов об эволюции в голове моей собеседницы засело только одно — “пилтдаунский человек”. Аналогичный случай — необычайное возвеличивание теории “прерывистого равновесия” Элдриджа и Гулда. Незначительный спор между специалистами (о том, отличается ли эволюция плавной непрерывностью или прерывается периодами застоя, когда в каждой ветви не происходит эволюционных изменений) была раздута до того, что создается впечатление, будто шатаются сами основы дарвинизма. Это все равно как если бы открытие того, что Земля не идеальный шар, а сплюснутый сфероид, вызвало бы сенсационные сомнения во всем коперниканском мировоззрении и восстановило бы в правах идею плоской Земли. Кажущаяся антидарвинистской риторика сторонников прерывистого равновесия была прискорбным подарком креационистам. Доктор Гулд сожалеет об этом не меньше других, но боюсь, что его заявления, будто его слова превратно истолковали, мало помогут делу[237].

Независимо от того, действительно ли Гулду есть за что отвечать, он, несомненно, отважно сражался в ходе причудливой трагикомедии (или даже трагифарса) современной американской политики в области преподавания эволюции. В 1981 году он поехал в Арканзас, где поднял свой грозный голос в защиту правого дела на “втором обезьяньем процессе”. Его увлечение историей даже заставило его посетить Дейтон в штате Теннеси, где разворачивалось действие первого подобного фарса в южных штатах, о чем он рассказывает в одном из самых милых и очаровательных очерков в этом сборнике. Его анализ причин привлекательности креационизма весьма разумен, и его стоит читать нетерпимым дарвинистам вроде меня.

Терпимость Гулда — его важнейшее достоинство как историка, наряду с теплым чувством по отношению к своим героям. Его очерк, посвященный столетию со дня смерти Дарвина, выделяется среди посвященных этой дате публикаций тем, как хорошо и с какой любовью он написан, в характерном для Гулда стиле. Там, где другие вещают о высоких материях, Гулд спускается с небес на землю и прославляет последний трактат Дарвина — о червях. Книга Дарвина о червях — это не “безвредная малозначащая работа великого натуралиста, выжившего из ума”. Она иллюстрирует все его мировоззрение, основанное на силе малых причин, действующих вместе большим числом и за длительные промежутки времени, производя великие изменения:

Мы, плохо понимающие историю и так слабо чувствующие совокупную важность малых, но непрерывных изменений, вряд ли осознаем, что сама земля все время уходит у нас из-под ног, что она жива и постоянно перемешивается... Осознавал ли Дарвин, что он делал, когда писал последние строки своего последнего труда, или он просто действовал интуитивно, как иногда бывает с гениальными людьми? Дойдя до последнего параграфа, я вздрогнул от радости озарения. Умный старик — он все понимал. В своих последних словах он вновь обратился к началу, сравнил этих червей со своими первыми кораллами и подвел итог трудам своей жизни в большом и в малом...

И вслед за этим цитируются последние предложения Дарвина.

“Куриные зубы и лошадиные пальцы” — такое же загадочное название, как и “Республика Плутона”, и требует более подробного объяснения. Если про новый том можно сказать, что в нем Гулд садится на любимого конька, то это особенно относится к одноименному очерку. Я объясню суть дела довольно подробно, потому что здесь я с ним полностью согласен, хотя некоторые (в том числе, судя по всему, и сам Гулд) считают, что я придерживаюсь противоположных взглядов. Я могу резюмировать это, по-новому повернув фразу, которую уже повернул Питер Медавар[238]. Если наука — это искусство объяснимого, то эволюция — искусство развиваемого.

Развитие — это изменения, происходящие в пределах одного организма, от одноклеточной стадии до взрослого. Эволюция — это тоже изменения, но изменения такого характера, что они требуют более тонкого понимания. Каждая взрослая форма в эволюционном ряду будет казаться “изменяющейся”, образуя следующую, но это — изменение лишь в том же смысле, в каком каждый кадр кинофильма “меняется”, образуя следующий. В действительности, разумеется, каждый взрослый организм в этой последовательности возникает на одноклеточной стадии, а затем развивается заново. Эволюционные изменения — это изменения генетически управляемых процессов эмбрионального развития, а не изменения, в прямом смысле образующие один взрослый организм из другого.

Гулд боится, что многие эволюционисты теряют из вида развитие, и это вводит их в заблуждение. В первую очередь это заблуждение генетического атомизма — ошибочного представления об однозначном соответствии между генами и деталями организма. Эмбриональное развитие идет иначе. Геном — это не какой-то чертеж. Гулд считает меня убежденным генетическим атомистом — ошибочно, как я подробно разъяснил в другом месте[239]. Это один из тех случаев, когда автор будет неправильно понят, если не интерпретировать его слова в контексте той позиции, с которой он спорит.