Сэр Питер Медавар давно стал признанным мастером биологической беллетристики. Если и существует другой, более молодой, или американский биолог, который выдерживает сравнение с ним, то, должно быть, в обоих случаях это Стивен Джей Гулд. Поэтому я был исполнен предвкушения, когда получил оба эти сборника очерков — размышлений ведущих и высокообразованных биологов о своем предмете и о его истории и философии.

“Республика Плутона” — одна из тех книг, название которых нельзя сразу не объяснить, поэтому сэр Питер начинает так:

Много лет назад один человек, из моих соседей, пол которого не позволяет мне раскрыть галантность[229], воскликнул, узнав, что я интересуюсь философией: “‘Республика’ Плутона — просто прелесть, не правда ли?” С тех пор республика Плутона навсегда осталась в моей памяти как в высшей степени подходящее описание той интеллектуальной преисподней, исследованию которой посвящены многие из очерков в этом сборнике.

Здесь мне пришла в голову озорная полунадежда, что среди обитателей личной преисподней Медавара может оказаться Стивен Гулд; в моей личной преисподней лицемерные моралисты, подписавшие вместе с ним печально известное письмо о “социобиологии”, опубликованное 13 ноября 1975 года в “Нью-Йорк ревю оф букс”, занимают важное место. Но Гулд на несколько голов выше этих прежних своих соратников, и его нет в числе мишеней Медавара. Более того, многие мишени у них общие, например измерители коэффициента интеллекта (IQ).

Большинство очерков в “Республике Плутона” публиковались уже дважды: вначале как рецензии на книги или как тексты лекций, а затем в предыдущих антологиях, таких как “Искусство объяснимого” и “Надежда прогресса”[230], на которые в свое время уже, надо полагать, выходили рецензии. Хотя в связи с этим я посвящу “Республике Плутона” меньше половины этой двойной рецензии, я решительно отвергаю ворчание всех, кто считает, что такие антологии второго порядка — это уж слишком. Предыдущие сборники давно разошлись, и я безрезультатно инспектирую букинистические магазины с тех пор, как у меня украли мой экземпляр “Искусства объяснимого”. Когда я перечитывал эти книги, то обнаружил, что многие из любимых отрывков помню наизусть. Да и кто мог бы забыть первое предложение Роменсовской лекции 1968 года на тему “Наука и литература”: “Надеюсь, меня не сочтут нелюбезным, если я сразу скажу, что ничто на свете не заставило бы меня прийти на такую лекцию, как та, которую вы, быть может, ожидаете от меня услышать”? На это немедленно последовало уместное возражение Джона Холлоуэя: “Этого лектора никогда в жизни никто не считал нелюбезным”. Или послушайте, что сказал Медавар о другом великом биологе — сэре д’Арси Томпсоне[231]:

Он был знаменит как прекрасный собеседник и лектор (часто считают, что это связанные вещи, но это редкость), а также как автор труда, который, если рассматривать его как литературу, может сравниться в безупречном владении стилем бельканто с любым произведением Патера или Логана Пирсолла Смита. Добавьте ко всему этому, что он был выше шести футов ростом и обладал сложением и осанкой викинга и горделивой манерой, свойственной людям, которые знают, что они красивы.

Читатель может смутно представлять себе, кто такие Логан Пирсолл Смит и Патер, но у него остается неодолимое впечатление (ведь он, вероятно, знаком со слогом Вудхауза) стиля, который несомненно “бель” и вполне вероятно “канто”. И в процитированном отрывке больше Медавара, чем сознавал сам Медавар.

Медавар постоянно льстит своим читателям, предполагая, что они обладают запредельной эрудицией, но делает это так, что они едва не начинают верить в это:

“Милль, — сказал Джон Венн в 1907 году, — правил умами и трудами интеллектуальных тружеников в такой степени, что сегодня многим оказывается сложно это осознать”, — и все же он еще мог считать общее знакомство с представлениями Милля само собой разумеющимся...

Читатель едва ли заметит, что и сам Медавар еще считает общее знакомство с представлениями Милля само собой разумеющимся, хотя в отношении самого читателя это может быть нисколько не оправдано. “Даже Джордж Генри Льюис оказался неспособен предложить на обсуждение свой вполне разумный взгляд на гипотезы, не увиливая от ответа и не кривя губ”. Читатель с понимающим видом посмеется, еще не осознав, что на самом деле он не тот человек, который с пониманием отреагирует на это “даже”.

Медавар стал для нашего времени чем-то вроде главного представителя, говорящего от имени ученых. Он придерживается несколько менее унылых взглядов на бедственное положение человечества, чем теперь модно, считая, что руки нужны не чтобы их заламывать, а чтобы с их помощью решать проблемы. Он считает научный метод — в подходящих руках — нашим сильнейшим орудием, нужным, чтобы “находить, что (в мире) не так, а затем предпринимать шаги, чтобы это исправить”. Что же до самого научного метода, то Медавар может немало нам о нем рассказать, и его квалификация это вполне позволяет. Не то чтобы Нобелевская премия и тесное сотрудничество с Карлом Поппером сами по себе указывали на то, что человек будет говорить дело — вовсе нет, если подумать о некоторых других людях из той же категории. Но Медавар не только нобелевский лауреат: он и выглядит как нобелевский лауреат, ему свойственно все, чего мы ожидаем от нобелевских лауреатов. Если вы никак не можете понять, почему ученым нравится Поппер, попробуйте познакомиться с философией этого “личного гуру” Медавара в его изложении.

Он изучал зоологию в Оксфорде и еще на заре своей карьеры внес существенный вклад в классическую зоологию. Но вскоре его увлек густонаселенный и обильно финансируемый мир медицинских исследований. Он стал сотрудничать со специалистами по молекулярной и клеточной биологии, что было неизбежно, но его редко можно было упрекнуть в молекулярном шовинизме, преследовавшем биологию в течение пары десятилетий. Медавар умеет ценить биологию на всех ее уровнях.

Так же неизбежно было его сотрудничество с врачами, и заботами врачей и сочувствием к ним пронизаны несколько очерков в рассматриваемом сборнике, например его чувствительные рецензии на книги, посвященные раку и психосоматическим болезням сердца. Меня особенно порадовало его глубокое презрение к психоанализу — не гордое, отвлеченное презрение к обыкновенной претенциозной чепухе, но убежденное презрение, подогреваемое врачебными опасениями. Психоаналитикам нашлось что сказать даже о загадочной продолжительной болезни Дарвина, и Медавар повествует об этом со всем ослепительным блеском, на который способен.