Очерк “Человеческий шовинизм и эволюционный прогресс” — моя рецензия на книгу “Фулл-хаус” (Full House), которую британские издатели переименовали в “Великолепие жизни” (Life's Grandeur). Этот очерк был опубликован в пару к рецензии Стива на мою книгу “Восхождение на пик Невероятности”. Редактор журнала “Эволюшн” решил, что будет занятно попросить нас одновременно написать рецензии на книги друг друга, зная о существовании, но не зная содержания рецензии другого. Рецензия Гулда имела характерное название: “Практические советы ежу, застрявшему на кротовой кочке”. “Фулл-хаус” посвящен идее эволюционного прогресса. Я согласен с возражениями Гулда против прогресса, как он его понимал. Но в своей рецензии я развиваю два альтернативных значения слова “прогресс”, которые, по-моему, важны и неуязвимы для его возражений. Этим очерком я хотел не только дать рецензию на его книгу, но и внести некоторый вклад в эволюционное мышление.

Стивен Гулд был моим ровесником, но я всегда воспринимал его как старшего, возможно потому, что его поразительная эрудиция казалась явлением другой, более культурной эпохи. Его давний соавтор Найлс Элдридж, любезно приславший мне текст собственной трогательной речи, посвященной памяти Гулда, сказал, что потерял старшего брата. Много лет назад мне показалось естественным обратиться за советом к Стиву, когда я приехал в Америку и был приглашен на телевизионную “дискуссию” с одним креационистом. Стив сказал, что всегда отклоняет такие приглашения — не потому, что боится “проиграть” (сама мысль об этом смехотворна), но по более тонкой причине, с которой я согласился и о которой с тех пор не забывал. Вскоре после того, как он в последний раз заболел, я написал ему, напомнил о том совете, и предложил опубликовать совместное открытое письмо, чтобы передать его и другим. Он охотно согласился и попросил меня подготовить черновой вариант, над которым потом мы могли бы совместно работать. Я так и сделал, но, как ни печально, “потом” никогда не наступило. Когда я узнал о его внезапной смерти, я написал Найлсу Элдриджу и спросил, думает ли он, что Стив хотел бы, чтобы я все равно опубликовал это письмо. Найлс убедил меня так и поступить, и этим письмом, опубликованным под заголовком “Неоконченная переписка с дарвинистом-тяжеловесом”, завершается данный раздел.

Хорошо это или плохо, но Стив Гулд оказал огромное влияние на американскую научную культуру, и хорошее в итоге перевешивает плохое. Отрадно, что перед самой смертью ему удалось завершить как свой magnum opus об эволюции, так и десятитомный цикл очерков для “Нейчурал хистори”. Хотя мы и расходились с ним по многим вопросам, у нас было немало общего, в том числе очарованность чудесами естества и пылкая убежденность в том, что эти чудеса вполне заслуживают чисто естественнонаучного объяснения.

Автор показывает нам, что открывается, если убрать те шоры, которые Дарвин сто лет назад сорвал с биологии”. Не слишком ли громко сказано? Или это такой парадоксальный способ срывания одежд, чтобы привлечь внимание? В первом очерке этого сборника обсуждается робость самого Дарвина, открывшего миру свою теорию лишь через двадцать лет после того, как он до нее додумался, и к этому я еще вернусь. Приведенная цитата из аннотации на суперобложке создает у нас ложное впечатление, потому что то, что пишет сам Стивен Гулд, изысканно, исполнено эрудиции, остроумно, связно и убедительно. Кроме того, он, по-моему, во многом прав. Если в интеллектуальной позиции доктора Гулда и есть элементы парадокса и некоторой напыщенности, вы не найдете их под этой обложкой. “Со времен Дарвина” — это сборник очерков, ежемесячно публиковавшихся в журнале “Нейчурал хистори”. Умело объединенные редактором в восемь разделов, эти тридцать три очерка, из которых я упомяну лишь несколько, усиливают ощущение, что научная журналистика — слишком важное дело, чтобы оставлять его журналистам, и укрепляют мою надежду на то, что настоящие ученые так или иначе будут справляться с этим делом лучше журналистов.

Сборник очерков Гулда, похоже, выдерживает сравнение с бессмертным “Искусством объяснимого” Питера Б. Медавара. И хотя его стиль не заставляет читателя смеяться от восторга и немедленно бежать показывать книгу первому встречному — да-да, кому угодно, как это случается при чтении Медавара, — у Гулда тоже попадаются незабываемые строки, за которые его стоит поблагодарить. Не сомневаюсь, что скучные пуритане из организации “Наука для народа”[221]осудят яркий и полезный антропоморфизм отрывков вроде такого: “Размножайтесь изо всех сил, пока у вас есть недолговечный источник ресурса, ведь его надолго не хватит, и кому-то из ваших отпрысков необходимо выжить, чтобы найти следующий”. А впрочем, они, наверное, будут слишком заняты подготовкой отмены рабства у муравьев или подозрениями в уклонизме по поводу тезиса:

Естественный отбор требует от организмов действовать в собственных интересах... Они ведут постоянную “борьбу”, чтобы повысить представленность своих генов за счет генов своих собратьев. И в этом вся суть, со всей ее прямолинейностью; более высокого принципа мы в природе до сих пор не открыли.

Со времен Дарвина мы знаем, почему существуем, и знаем хотя бы как подступиться к объяснению человеческой природы. Я согласен, что представление о естественном отборе — это “самая революционная идея в истории биологии”, и для забавы попробовал бы даже заменить здесь “биологию” на “науку”. При всей ее детской простоте человечество смогло до нее додуматься лишь по прошествии веков, когда многие куда более сложные идеи уже вошли в широкий обиход, и образованные люди по-прежнему нередко понимают ее превратно или относятся к ней равнодушно. Темой первого очерка Гулда стало одно проявление этой исторической загадки в миниатюре. Подобно тому, как человечество открыло естественный отбор лишь столетия спустя, чем, как нам сегодня кажется, это могло бы произойти, так же и Дарвин задержал публикацию своей теории на двадцать лет после того, как додумался до нее в 1838 году. Гулд объясняет это тем, что Дарвин боялся психологических следствий своей идеи. Он понимал то, чего никогда не признавал Уоллес: что сам человеческий разум должен быть материальным продуктом естественного отбора. Дарвин, по сути, был научным материалистом.

В другом очерке Гулд, вдохновляемый генетической близостью человека и шимпанзе, рассуждает о том, что “межвидовое скрещивание вполне может оказаться возможным”. Я в этом сомневаюсь, но это приятная мысль, и Гулд, конечно, преувеличивает, когда объявляет ее “самым... этически неприемлемым научным экспериментом, который я могу вообразить”. В рамках моей этики можно представить себе намного менее приемлемые эксперименты, которые действительно проводятся каждый день в лабораториях, где занимаются физиологией животных, и гибридизация человека и шимпанзе стала бы для них как раз тем заслуженным укором, которого требует “человеческое достоинство”. В целом Гулд неплохо умеет язвить по поводу шовинистического тщеславия людей, в частности решительно отвергая миф о том, что эволюция представляет собой прогресс, направленный к человеку. Этим скепсисом вдохновлен его ценный очерк “Кусты и лестницы в эволюции человека”, и им же дышат его презрительные выпады в адрес тех, кто пытается делить человеческие расы на примитивные и развитые.