В этой крайности поляки возвысились до героической отваги. Видя свою погибель, они решили не сдаваться до последнего. Создали линию для защиты повозок, сомкнули ряды, все бросились к сторонам табора. Подпуская нападающих как можно ближе к себе, они с каждым выстрелом клали трупом целые сотни татар. С адским криком и агрессией, раздевая трупы своих, вытаскивая побитых коней из-под огня, напирали новые противники.

Тем временем в польском лагере звучала, будто в насмешку, старая песнь, не забытая ещё: «Богородица».

Опалённые порохом, раненные стрелами, испачканные грязью одни поляки заряжали ружья, другие целились и стреляли. Там уже не было вождей, товарищей и слуг, но единое войско, в котором била одна отвага. Все сравнялись отчаянным мужеством перед лицом опасности.

Соломерецкий, стоя немного дальше на повозке, громким голосом направлял выстрелы, иногда сам целился заряженным ружьём и опытный стрелок никогда не промахивался, бросался между своими, расставлял, летел тушить огонь, приказывал катить повозки из середины лагеря в другой ряд вокруг, бегал, подбадривал.

Чем гуще земля устилалась трупами на расстоянии выстрела от польского лагеря, тем более ожесточённей становились татары. Пребывая в уверенности, что эту горстку в минуту задушат и одним страхом вынудят сдаться, жители Белогрода и Едиссанцы кипели от гнева при виде убитых.

Когда первая минута испуга прошла, поляки с ясным лицом и набожной песней стояли, готовые умереть. Нужно было видеть, как радостный смех разносился по лагерю, когда в шаге от них свистели татарские стрелы. Раненых немедленно относили в середину лагеря, в наскоро вчера сколоченные шалаши из днестровской берёзы и дуба, но после осмотра ран и остановки крови более сильные вырывались идти сражаться снова. Уверенные в смерти, которую превозносили над позорной и тяжёлой неволей, они из последних сил хотели сражаться, чтобы по крайней мере прикончить как можно больше дикарей. В этом всеобщем запале не было ни одного, который бы не загорелся, увидев храбрость всех, равнодушие к смерти и опасности.

Одним из самых смелых был шляхтич с Буга. Стоя на коленях в телеге, окружённый оружием, с кровавыми глазами, с лицом, почерневшим от пороха, с окровавленными руками, потому что одно перегруженное ружьё при выстреле разорвалось, брал ружьё, постоянно заряжаемое двумя слугами, стоявшими сзади, целился и стрелял. Шапка, надвинутая на уши, была полна татарских стрел, застрявших в её мехе и верхушке, одежда, была также порвана стрелами, из нескольких лёгких ран текла кровь; он ничего не чувствовал, ни на что не обращал внимания. Его руки тряслись, кровь кипела, щёки горели лихорадочным румянцем. Он громче других пел «Богородицу».

В обозе стало ощущаться какое-то внезапное замешательство, высрелы стали реже, люди стали шептаться, боязливо поглядывать друг на друга. Осмелевшие татары прибежали. Наш шляхтич соскочил с повозки посмотреть, что делается, и неподалёку увидел Соломерецкого, раненного стрелой в глаз.

Это зрелище на мгновение всех смутило, но несколько старших и более отважных начали кричать, побуждать, и снова все бросились к повозкам. Во главе их был шляхтич.

— Мы отомстим за него, — закричал он, — к ружьям, бей пёсьего сына!

— Бей татарина!

Весь день безрезультатно скакали татары, напрасно скрежеща зубами на табор. Огонь не прекращался, падали густо и ничего не могли сделать. Тогда они притащили к табору взятых ночью пленников и, отрубив им головы, начали бросать их в лагерь. Но вид того зверства ещё больше разозлил поляков. Ближе к вечеру татары, видно, подумав, прекратили нападения и неподалёку, окружив себя горсткой, легли спать, однако так, что выстрелы из ружей долететь до них не могли.

Соломерецкий и многие другие раненые, беспорядок в лагере, исрасходованная значительная часть пороха и пуль, усталость — всё велело подумать о чём-то решительном, потому что на завтрашний день могло и еды, и зарядов не хватить.

Все согласились на вылазку. Татары никогда этого после целого дня сражения не ожидали. Поляки, рассчитав, в какой стороне осаждающие были слабее и не в таком количестве, бросив всё, что могло обременять в беге, оседлав отдохнувших коней, в сумерках запели снова, разорвали табор и, подложив огня в свои вещи, напали на почти спящих татар. В одно мгновение поднялись ужасные гвалт и замешательство. Вся орда подошла к лошадям и закрыла дорогу этой горстке. Поляки, стреляя и разя саблей, пробивались через толпу. Чёрная туча закрывала заходящее светило, полил дождь, скользкая земля разъезжалась под копытами коней. Одни падали и были раздавлены в мгновение ока, других татары зацепляли петлями, стаскивали с коней, волокли и хлестали, другие валились, убитыте стрелами; остальные, тесно сбившись, отстреливаясь, нанося удары, шли упорно вперёд.

За ними пылал лагерь, а остальная масса, подскочив, спасала из пламени то, что ещё могла схватить, широко разнося по степи горящие головни и остатки пожара.

Небольшая горстка поляков смогла выскользнуть от татар. Преследуемая ими почти до Хоцима, унося с собой Соломерекого, она добралась всё-таки до Подола. Из весёлой погони, идущей с надеждой отбить пленников, вернулась кучка раненых, побеждённая голодом, боем, усталостью, изменившихся до неузнаваемости и оплакивающих невосполнимые потери самых отважных, братьев больших надежд.

Наш Надбужанин, раненный несколькими стрелами, вышел из лагеря с другими, но, сам добровольно оставшись отстреливаться в тылу лагеря, был схвачен татарином, который забросил на него петлю и наполовину задушенного потащил под ноги своего коня.

Почти никогда татарин не простирал мести и ярости до убийства безоружного пленника, и это по важной причине. Пленник был состоянием; купленный ли своими, или проданный в Турцию, он всегда представлял некоторую сумму. Неверные невольники высоко ценились у турок как неутомимые работники, с трудом даже за значительную сумму могли быть выкуплены, поскольку преувеличенная пословица мусульман говорила: у кого есть невольник-христианин, никогда голода и бедности не испытывает.

Этому обстоятельству обязан был наш Надбужанин тем, что остался живым; потеряв вскоре с поля зрения своих, связанный и привязанный к седлу, он должен был ехать с новым господином в лагерь за Тыхином.

Вид его был страшен.

В плоской и усеянной только кое-где могилами степи, покрытой зелёной травой, выскакивающей после весенних дождей, сбитой копытами орды, испещрённой несколькими ярами, налево к Днестру широко лежала Орда Белогродская и Едиссанская, возвращающаяся с подольской добычей.

Дымились костры, над которыми жарили конскую вырезку, готовили клёцки из просяной муки и юшку из забитых лошадей, смазанную мукой. Лошади огромными стадами паслись вокруг, уже густо забегая на зелёную заводь. Тут и там были рассыпаны повозки, наполненные добычей всякого рода. На них была видна панская и холопская одежда, богатые вещи, одежды священнослужителей, поломанные кресты и