смогла получить билет на близящееся празднество, и, вероятно, уже забыла об этом эпизоде. С кем бы ты ни разговаривал, лучше ясно и просто говорить, что ты имеешь в виду, и всегда помнить, что слова одного человека могут не иметь ни малейшего значения для другого.

То был единственный раз, когда Лора заняла решительную позицию в политике. Всю оставшуюся жизнь она с такой готовностью восхищалась всем хорошим и презирала все плохое, что усматривала у разных политиков, что это не давало ей возможности поддерживать определенную партию. Она уважала либералов, а затем и социалистов за их стремление улучшить участь бедняков. Лорины проза и поэзия перед войной четырнадцатого года публиковались в «Дейли ситизен», а после войны ее стихи под литературной редакцией мистера Джералда Гулда одними из первых появились в «Дейли геральд»; однако, как известно из авторитетного источника, «каждый мальчик, каждая девочка, что приходят в этот мир, либо маленький либерал, либо к тому же маленький консерватор»[37], и, несмотря на полученное в раннем детстве воспитание, врожденный склад ума с его любовью к старине и английской глубинке часто увлекал ее в противоположном направлении.

Завсегдатаем почты являлся старый отставной военный по имени Бенджамин Троллоп, прозванный Стариной Беном. Это был высокий, прямой старик, очень опрятный, всегда аккуратно причесанный, с темным морщинистым лицом и ясным, открытым взглядом, который часто можно увидеть у бывших военных. Вместе с однополчанином он поселился в маленьком, крытом соломой коттедже за селом, и их холостяцкое жилище могло служить образцом порядка и чистоты. Казалось, даже цветы в их саду вымуштрованы, герани и фуксии построены шеренгой от калитки до дверного порога, каждое растение подвязано к опоре и не выходит из строя.

Друг и сосед Бена, Том Эшли, был человеком более замкнутым. Он принадлежал к числу тех стариков, которые с годами словно усыхают, и к той поре, когда с ними познакомилась Лора, сделался маленьким и сгорбленным. Том по большей части сидел дома, застилал постели, готовил карри, стирал одежду и лишь раз в квартал являлся на почту за своей армейской пенсией, причем, независимо от сезона и погоды, жаловался на холод. Бен, ухаживавший за садом, делавший покупки и занимавшийся другой деятельностью вне дома, был, так сказать, главой семьи, а Том выполнял обязанности домохозяйки.

Бен говорил Лоре, что они решили снять именно этот коттедж потому, что у крыльца рос жасмин. Его запах напоминал обоим старикам об Индии. Индия! Это название было ключом к сердцу Бена. Он долго нес там службу, и чары Востока пленили его воображение. Он обладал даром красноречия, и благодаря его рассказам Лора как въяве представляла себе знойные сухие равнины, курящиеся джунгли, языческие храмы и городские базары, на которых кипела пестрая жизнь страны, которую этот человек так любил и не мог позабыть. Но было там и нечто, чего Бен выразить не умел: виды, запахи и звуки, о которых он только и мог заметить:

– Они будто проникают в самую душу.

Однажды, рассказывая Лоре о путешествии в горы, которое он совершил с разведывательной партией в каком-то скромном качестве, Бен произнес:

– Видела бы ты цветы. Я в жизни не встречал ничего подобного, ни разу! Гигантские алые пространства, плотным ковром покрывающие находящуюся под ними зелень, а еще примулы, лилии и всякие редкости, которые здесь увидишь лишь в оранжереях, и прямо из них вырастают огромные горы, сплошь покрытые снегом. Ах! Вот это было зрелище! Сегодня утром, когда оказалось, что идет дождь и моего товарища снова бьет лихорадка, он сказал мне: «Ах, Бен, хотел бы я снова вернуться в Индию, под жаркое солнышко»; а я ему ответил: «Пустые мечты, Том. Наше время безвозвратно ушло. Индию мы больше не увидим».

Странно, думала Лора, что другие знакомые ей пенсионеры, служившие в Индии, покинули эту страну без сожалений и особых воспоминаний. Если их расспрашивали об их приключениях, они говорили:

– У тамошних городов смешные названия, а еще там ужасно жарко. На обратном пути в Бискайском заливе нас всех подкосила морская болезнь.

Большинство этих людей проходили там краткосрочную службу и охотно вернулись за плуг. Казалось, они были счастливее Бена, но Лоре он нравился больше.

Однажды на почту явился мужчина по прозвищу Долговязый Боб, смотритель шлюза на канале, с небольшим пакетом, который желал послать заказным отправлением. Посылка была неряшливо завернута в грязную коричневую бумагу и туго перетянута бечевкой, хотя сургучных печатей, которые требовались по правилам, на ней не было. Когда Лора предложила Долговязому Бобу конторский сургуч, он попросил ее заново упаковать посылку, пояснив, что у него самого руки не оттуда растут, а женщины, которая могла бы выполнить за него такую кропотливую работу, при нем сейчас нет.

– Но, может быть, – добавил он, – прежде вы захотите взглянуть, что там внутри?

Боб развернул пакет и вытряхнул оттуда разноцветное вышитое панно. Это оказалось изображение Адама и Евы, стоящих по обе стороны от Древа познания; за ними виднелась роща с цветущими и плодоносящими деревьями, на переднем плане помещались ягненок, кролик и другие маленькие животные. Панно было очень тонкой работы, цвета, хотя местами поблекшие, прекрасно сочетались между собой. Волосы Адама и Евы были вышиты настоящими человеческими волосами, а мех животных – какой-то шерстью. То, что рукоделие это весьма старое, с первого взгляда определила даже неопытная Лора, скорее потому, что в обнаженных человеческих фигурах и форме деревьев чувствовалось нечто необычное, старинное, нежели по каким-либо видимым признакам изношенности или ветхости ткани.

– Вышивка очень старая, не так ли? – спросила девочка, ожидая, что Долговязый Боб объяснит, что она принадлежала его бабушке.

– Верно, она старинная, – ответил он, – и мне сказали, что в Лондоне есть какие-то ученые люди, которые хотели бы увидеть эту картинку. Говорят, она сделана вручную, притом давным-давно, еще до старой королевы Бесс.

Заметив, что Лора вся глаза и уши, Боб рассказал ей, как панно попало к нему в руки.

Оказалось, примерно за год до этого он нашел вышивку, небрежно завернутую в газетный лист, на конской тропе, идущей вдоль канала. Руководствуясь скорее принципами неукоснительной честности, чем пониманием того, что панно представляет ценность, смотритель шлюза отнес его в кэндлфордский полицейский участок, и дежурный сержант велел на время расследования оставить вышивку там. Затем ее, по-видимому, осмотрели эксперты, поскольку в дальнейшем Долговязый Боб узнал от полиции, что рукоделие старинное и дорогое и расследование относительно того, кому оно принадлежит, продолжается. Полицейские сочли, что это, должно быть, часть добычи каких-нибудь взломщиков. Однако в этой части графства вот уже несколько лет не случалось ни одной кражи со взломом, и сведений