руды, два пустых бланка для рецептов, стопку ученической бумаги и несколько конвертов со штемпелем нашей коммуны. Милиция связалась с коммуной и попросила кого-нибудь прибыть на опознание. Поехал начальник Хэ – на посмертной фотографии преступников, которую прислала в коммуну цзянсийская милиция, он увидел окровавленные лица Тесян и Треуха.

Начальник Хэ дал местным крестьянам двадцать юаней, чтобы они закопали покойников.

По старым мацяоским правилам, Тесян была неверной женой, Треух – неправедным сыном, они попрали семейные устои, нарушили государев закон, запятнали себя вероломством, и после смерти их надлежало закалать: положить тела в землю лицом вниз и вбить в спину по девять железных гвоздей. Лицом вниз – потому что совершенные злодеяния лишали их права смотреть людям в глаза. А гвозди, забитые в спину, должны были навеки приколотить их к загробному миру, чтобы они больше не переродились и никому не навредили.

Тесян и Треуха похоронили на чужбине, мацяосцы не смогли их закалать. И многие старики сокрушались по этому поводу – кто знает, каких еще бед они натворят.

△ Ко́рень

△ 根

Новость о том, что Тесян сбежала от мужа к Треуху, вызвала в Мацяо шквал негодования. Особенно среди женщин: раньше они частенько перемывали Тесян косточки, обсуждали подробности ее связи с директором уездного ДК или с молоденьким фотографом, кривились и поджимали губы, глядя вслед ее вихлястой фигуре. Теперь женщины были готовы простить Тесян и директора, и фотографа – не великий грех. Иногда можно и погулять на стороне, главный вопрос – с кем. Тесян путалась с мужиками – было дело, но деревенских женщин больше всего оскорбляло, что она спуталась именно с Треухом.

Они вдруг ощутили страшную несправедливость, в них будто проснулось чувство стаи, частью которой была Тесян, это чувство будоражило их, воодушевляло, согревало. Тесян напоминала спортсмена, выступавшего от их команды на соревнованиях и по нелепой случайности проигравшего. И женщины не могли сдержать своего негодования. Треух представлялся им слишком позорной партией, которую даже обсуждать всерьез невозможно – да его с чистой шеей никогда не видели. И пусть он много раз вступался за своих земляков, но у него ведь ни кожи, ни рожи, ни ломаного гроша, в школе толком не учился, да о чем там говорить – его родители коромыслом из дома выгнали. Смех один, и как Тесян могла с ним сбежать? Да еще понести от него ребенка?

Женщины несколько месяцев несли на себе бремя коллективного стыда.

Как ни бились, не могли понять, что случилось с Тесян.

Оставалось единственное разумное объяснение: судьба. Мацяосцы редко используют слово «судьба», вместо него говорят «корень», словно приравнивая человека к растению. Они вглядываются в линии на ступнях и ладонях, считая их рисунком корня, проявлением человеческой судьбы. Однажды старик, проходивший через деревню, посмотрел на ладонь Тесян, вздохнул и сказал, что корень не пускает ее дальше порога, что ее предки, должно быть, просили милостыню, отбивали земные поклоны у чужих ворот. Да-а, до чего длинный корень, никак не кончится, дальше ползет.

Тесян только посмеялась, не поверила старику. Батюшка Девятисум был нищим – это правда, но она-то жена партсекретаря, супруга кадрового работника, сама почти что кадровый работник, при чем тут порог и милостыня? Тесян еще не знала, что старик окажется прав, что много лет спустя она пойдет за нищим Треухом, которому впору было просить подаяние, обивая чужие пороги, и кончит свои дни, скитаясь на чужбине. Она напоминала дерево, которое изо всех сил тянулось наверх, стараясь получить больше света и воды, три десятка лет тянулось наверх, но как бы далеко ни раскинулись его ветви, оторваться от корня и взлететь в небо они были не в силах.

Корень нищеты и скитаний был вырезан у Тесян на ладони.

Слово «корень» встречается также в сочетании «вернуться к корню», но в Мацяо оно означает отнюдь не возвращение на родину убеленного сединами старца, как в нормативном китайском языке, а служит близким синонимом слову «предопределение». Если верить мацяосцам, земля проверяется тремя цунями, а человек – тремя ветвями. Каким бы ни был человек в молодости, миновав три земные ветви, то есть первые три цикла по двенадцать лет, он начинает возвращаться к своему корню, и только к тридцати шести годам становится видно, кто благородный, а кто подлец, кто мудрый, а кто дурак, кто добрый, а кто злодей. И каждый становится таким, какой он есть. Каждый встает на свое место. В год своего тридцатишестилетия Тесян помутилась умом, бросила все и сбежала с пустобродом – как ни крути, а судьбу не перепишешь. Мацяосцы верили в это без всяких сомнений.

▲ Тачкова́ться

▲ 打车子

Словом «тачковаться» Тесян обозначала постельные дела. Чжунци когда-то подслушал это и растрезвонил по всей деревне – сначала люди смеялись, а потом и сами стали так говорить.

Китайский язык не испытывает недостатка в словах, так или иначе связанных с едой. Существует целый ряд глаголов для обозначения разных способов приготовления пищи: парить, варить, жарить, пряжить, калить, печь, припускать, тушить, томить, разваривать, мариновать, солить в рассоле, солить в соевом соусе, тушить в соевом соусе. Есть множество глаголов, обозначающих разные способы принятия пищи: жевать, хлебать, сербать, хлюпать, уплетать, грызть, глодать, рассасывать, вылизывать, перекатывать на языке. И длинный строй прилагательных для описания вкуса и текстуры пищи: сладкий, горький, соленый, острый, кислый, упругий, нежный, хрустящий, гладкий, вяжущий, освежающий, крепкий, обволакивающий, рассыпчатый. Секс – точно такая же физиологическая потребность, но слов для его описания не в пример меньше. Мэн-цзы говорил: «Тяга к еде и женщинам в природе человека»[110], но наследие нашего языка вымарало из его высказывания ровно половину.

Конечно, у нас остаются так называемые вульгаризмы. По большей части все эти слова – дешевка, ширпотреб, речевые экскременты, поджидающие нас на каждом шагу, и пусть число их внушительно, изъяны вульгаризмов слишком очевидны. Во-первых, все подобные выражения похожи и повторяют друг друга, не прибавляя ничего нового; во-вторых, они абсолютно бессодержательны, вульгаризмы способны только грубо наметить контуры смысла, заменяя его той же самой пустотой, что сквозит в речах политиков, произносимых по поводу каких-нибудь государственных событий, или в любезностях, которыми обмениваются между собой деятели культуры. Но что хуже всего – вульгарные обороты строятся на словах, заимствованных из других сфер, они не говорят ни о чем прямо, а только умножают сущности и уводят нас все дальше от смысла. Они напоминают некий шифр, понятный собеседнику без слов и потому довольно