Он поднял свою свободную белую майку, чтобы показать, что под ней не было пистолета или ножа. Потом он раскинул руки широко перед собой, думаю, в качестве знака «Я здесь как друг».

У меня не было другого выхода – только довериться ему. «Мне нужна помощь, – сказал я, делая ударение на фразе, которая должна была подчеркнуть и без того очевидное. – Больница, вода».

– Хах? – сказал Сарава.

– Вода, – я повторил. – Мне нужна вода.

– Хах? – снова сказал Сарава.

– Вода, – крикнул я, указывая на озерцо.

– Ааа! – вскрикнул он. – Гидрат!

Я не мог сдержать тихого смеха. Гидрат! Кто этот сумасшедший дикарь, понимающий только длинные слова? Сарава подозвал парня с бутылкой. Думаю, он наполнил ее свежей водой из ручья. Афганец отдал ее мне, и я выпил аж две большие бутылки.

– Гидрат, – сказал Сарава.

– Ты правильно понял, друг, – кивнул я.

Дальше мы стали вести беседы на универсальном языке, который используется, когда никто не знает ни слова из родного языка своего собеседника.

– Я ранен, – сказал я и указал на свою рану, из которой так и не переставала течь кровь.

Он осмотрел ее и строго кивнул, будто подтверждая, что мне очень нужна медицинская помощь. Только небесам было известно, насколько сильно нога будет поражена инфекцией. Грязь, пыль и глина, которыми я заткнул дыры, ничего хорошего не сулили.

Я сказал, что тоже доктор, надеясь, что это может как-то мне помочь. Я прекрасно понимал, какое возмездие ждет не подчинявшуюся талибам деревню, укрывающую американского беглого солдата, и молился о том, чтобы они не оставили меня здесь.

Как же мне теперь было жаль, что моя аптечка потерялась на горе, когда мы падали с Майки, Аксом и Дэнни. В любом случае, Сарава, казалось, верил, что я доктор, хоть он вроде бы и знал, откуда я пришел. С помощью жестов и очень немногочисленных слов он сообщил мне, что знал все о перестрелке в горах. И он все продолжал указывать прямо на меня, словно в подтверждение того, что я был одним из сражавшихся.

Их местный телеграф, из кустов, должно быть, фантастический. Здесь не было никаких средств быстрой коммуникации – ни телефонов, ни машин, ничего. Только пастухи, бродящие по горам, передавали друг другу необходимую информацию. Этот Сарава, вероятно, находился за много километров от места действия, сейчас рассказывал мне о битве, в которой я сражался еще вчера.

Он одобрительно похлопал меня по плечу, а потом удалился для совещания со своими друзьями из деревни, пока я говорил с другим парнем.

У него был только один вопрос, но он никак не мог задать его, пытаясь связать несколько английских слов так, чтобы было понятно. В конце концов, я понял, что он хотел узнать: «Это вы те сумасшедшие, которые упали с горы? Очень далеко. Очень быстро. Очень смешно. Вся моя деревня видела. Очень хорошая шутка. Ха! Ха! Ха!»

Боже правый! Ой, то есть Мухаммед! Или Аллах! Кто здесь у них главный. Этот парень действительно был из деревни пряничных домиков.

Сарава вернулся. Мне дали еще воды. Он снова осмотрел мою рану. Афганец нахмурился. Но у него были гораздо более важные вещи для обсуждения, чем состояние моей задницы.

Я, конечно, этого не понимал. Но решение, которое принимали Сарава и его друзья, предполагало большую ответственность и, вероятно, влекло за собой серьезные последствия. Они решали, брать ли меня с собой в деревню. Помогать ли мне, давать ли приют и хлеб. И что самое главное – защищать ли меня.

Эти люди были пуштунами. Большинство воинов, которые сражались под знаменем бывших правителей Афганистана, и немалое количество бойцов «Аль-Каиды» бен Ладена были членами этого строгого и древнего племени. В Афганистане жили почти тринадцать миллионов пуштунов.

Стальное сердце талибанской секты, его железная решительность и смертельная ненависть к неверным – это наследие пуштунов. Они были основой этой злобной маленькой армии. Талибам удается передвигаться по этим горам только с неофициального одобрения и разрешения пуштунов, которые также предоставляют этим террористам еду и кров. Два сообщества – суровые воины и мирное население гор – всегда были неизменно связаны воедино. Моджахеды, в свое время воевавшие с русскими, тоже были в основном пуштунами.

И неважно, что они «нет «Талибан». Я знал, откуда они родом. Эти парни могли быть миролюбивыми деревенскими жителями на поверхности, но племенные и кровные связи были для них нерушимы. Столкнувшись с яростной талибской армией, требующей голову вооруженного американца, вы поняли бы, что жизнь этого солдата не стоит и кусочка козьего дерьма.

И все же кое о чем я не знал. Это «локхай варкавал» – часть исторического племенного закона «Пуштунвали», изложенная в главе про гостеприимство. Буквальный перевод – «передать горшок».

Я уже упоминал о нем вкратце, когда описывал происхождение пуштунов и «Талибана». Но на самом деле этот закон важен именно в этой части. Именно в этом контексте. Именно сейчас, когда я лежу на земле, умирая от потери крови, дикари обсуждают мою судьбу.

Для американца, особенно учитывая, в каком ужасном состоянии я был, принять решение о помощи раненому, возможно, умирающему человеку, довольно легко. Ты просто стараешься помочь, чем можешь. Для этих ребят такое решение несло с собой несколько обременительных аспектов. «Локхай» означает не только предоставление заботы и приюта, он означает неразрывное обязательство защищать раненого человека, даже если придется умереть. И умереть придется в таком случае не только главному вождю или семье, которая приняла первоначальное решение приютить беглеца. Это означало смерть всей, на фиг, деревни!

«Локхай» означает, что жители целой деревни будут сражаться до последнего, связанные правилами чести защищать того человека, которого они пригласили в дом и который пользовался их гостеприимством. И когда ситуация накалится, болтать об этом будет уже поздно. Передумать уже не получится, и это даже не обсуждается.

Так что пока я лежал на земле и думал, что эти жестокие бессердечные ублюдки собираются оставить меня здесь умирать, они на самом деле обсуждали вопрос жизни и смерти гораздо большего количества людей. Те, о ком они беспокоились, никак не относились ко мне. Это было очень серьезно и очень великодушно. Без фигни.

На тот момент я лишь знал, что они решали, пустить ли мне в голову пулю и тем самым избавиться от большого количества проблем, или нет. К тому времени я уже начал отключаться и едва понимал происходящее, так что для меня различие было минимальным. Сарава все еще говорил. Конечно, мне приходило в голову, что эти люди могут быть, как и те пастухи, верными шпионами «Талибана». Они легко могли отнести меня в деревню, а потом послать самых быстрых гонцов и оповестить местных командиров о моем местонахождении, так, чтобы они могли забрать меня и казнить в любое время.

Я страстно желал, чтобы это было не так. И хотя мне казалось, что Сарава был хорошим человеком, на самом деле я не знал правду – при таких обстоятельствах нельзя быть до конца уверенным ни в чем. В любом случае, теперь я не мог ничего поделать, разве что перестрелять их всех, и тогда у меня было бы совсем немного шансов убраться отсюда. Ведь я едва мог двигаться.