Так что я просто ждал приговора, не переставая размышлять: «Что бы сделал Морган? Есть ли выход из этой ситуации? Каким будет правильное военное решение? Есть ли вообще у меня варианты?» Я их не видел. Лучший вариант остаться в живых – попытаться подружиться с Саравой и как-то втереться в доверие к его друзьям.

Несвязные мысли кружились у меня в голове. Что они думают насчет всех этих смертей в горах? Что, если эти ребята потеряли сыновей, братьев, отцов или кузенов в битвах против «морских котиков»? Что они будут чувствовать ко мне, к вооруженному члену Вооруженных сил США? Ведь я участвовал в сражениях, я пытался вытеснить афганцев с их собственных земель!

У меня не было ответов на эти вопросы, да и как я мог узнать, о чем они думают. Но я знал: ничем хорошим это не кончится.

Сарава вернулся. Он резко приказал двум людям поднять меня, и один взял меня под руки, чтобы поддержать и поднять с земли, а второй схватился за ноги.

Пока они ко мне подходили, я достал последнюю гранату и аккуратно вытащил чеку, то есть привел эту маленькую штучку в боевую готовность. Я держал ее в одной руке, прижатой к груди. Казалось, парни этого не заметили. Я решил: если они попытаются меня казнить, связать или пригласить своих талибских коллег, то я брошу эту штуку на землю и заберу эту ватагу с собой на тот свет.

Но они меня подняли. Мы начали медленно двигаться к деревне. Я не понимал их решения тогда и не понимаю сейчас, но это был серьезный переломный момент для меня с тех пор, как впервые началась битва за выступ Мерфи. Эти дружелюбные пуштунские дикари решили удостоить меня традиции локхай. Теперь они обязаны были защищать меня против «Талибана» до тех пор, пока ни один из них не останется в живых.

Сарава и его друзья даже не пытались отобрать у меня ружье. Пока. Я тащил его в одной руке, пока они мягко несли меня вниз по крутой тропинке к деревне Сабрэй, которая по протяженности составляла около двухсот метров и являлась пристанищем где-то для трех сотен домов. В другой руке я крепко держал последнюю свою гранату с вырванной чекой, готовую унести всех нас в небытие. Сейчас было чуть больше четырех вечера, и солнце все еще стояло высоко.

Мы два раза прошли мимо групп из нескольких людей. Все реагировали явным изумлением на появление вооруженного раненого американца с ружьем в руках, которому их братья оказывали помощь. Люди останавливались и смотрели на нашу процессию, и оба раза я смотрел одному из них в глаза. Каждый раз я замечал ответный, тяжелый взгляд чистой ненависти, с которым был так хорошо знаком. Он был всегда одинаковый, с выражением неприкрытого отвращения перед неверными. Местные жители, конечно, были в замешательстве. Что и следовало ожидать. Черт, даже я был в замешательстве. Почему Сарава мне помогал? Самое волнующее в этой ситуации было то, что Сарава, казалось, плывет против течения. Эта деревня была полна исламских фанатиков, которые только и хотели видеть мертвых американцев. Именно здесь, в этих беззаконных горах, родился план разрушить Башни-близнецы в Нью-Йорке.

По крайней мере, у меня были такие мысли. Но я недооценил неотъемлемое человеческое милосердие главных членов Пуштунского племени. Сарава и многие другие были хорошими людьми, которые не желали мне зла и не позволили бы никому причинить мне вред, не стали бы раболепствовать перед своими кровожадными друзьями-горцами. Они всего лишь хотели мне помочь. Мне предстоит дорасти до этого понимания.

Враждебные и злобные взгляды пастухов, встречавшихся на нашем пути, были типичными, но не отражали взглядов большинства. Мы продолжали идти к самому дальнему и высокорасположенному дому в Сабрэе. Я говорю «высокорасположенному дому» потому, что здесь они расположены один над другим, на почти отвесной скале. Я имею в виду, что можно сойти с тропинки и наступить прямо на плоскую крышу дома.

Чтобы дойти до двери, нужно спуститься ниже. Войдя внутрь, оказываешься более-менее под землей, в рукотворной пещере из глины и камней с простым земляным полом, построенной мастером своего дела. Каменные ступени ведут вниз, на другой этаж, где находится еще одна комната. Это, однако, самая редко посещаемая часть дома, так как обитатели деревни чаще всего держат там коз. А где козы, там много козьего дерьма. Оно просто повсюду. Запах адский, и он заполняет все помещение.

Мы подошли к самому верхнему дому, и я попытался объяснить афганцам, что все еще умираю от жажды. Помню, как Сарава взял садовый шланг, протянул мне с большой гордостью, будто это был прекрасный хрустальный кубок, и повернул где-то кран. Я вернул чеку в гранату, что сильно не одобрялось Вооруженными силами США, и надежно спрятал ее в разгрузку, которая все еще была на мне.

Теперь у меня снова были две свободные руки. Вода из шланга была очень холодной, но просто великолепной на вкус. Потом парни вытащили койку и разложили ее – четверо афганцев подняли и аккуратно положили меня на нее под надзором Саравы.

Над собой я видел военные вертолеты США, визжащие высоко в небе. Все, кроме меня, показывали на них пальцами. Я лишь тоскливо глядел в небо, спрашивая себя, когда уже они прилетят за мной.

К тому моменту все население Сабрэя окружило мою койку, наблюдая за работой Саравы. Он аккуратно очистил раны на ноге, подтвердив, как я и предполагал, что в моем левом бедре пули уже не было. Он даже обнаружил выходное отверстие пули. Боже милостивый! Кровь текла из меня с двух сторон. Неудивительно, что ее мало осталось.

Потом он достал маленький хирургический скальпель и стал вытаскивать металлическую шрапнель из ноги. Он очень много времени потратил на то, чтобы избавиться от каждого кусочка РПГ, который только смог отыскать. И это, кстати, было больно до жути. Но Сарава продолжал. Потом он снова обмыл раны, тщательно нанес антисептик и забинтовал меня.

Я лежал в полном изнеможении. Довольно скоро, я думаю, часов через шесть, меня перенесли в дом, четверо афганцев затащили койку внутрь. Мне дали чистую одежду, и это было лучшим впечатлением после первого глотка воды. Я надел мягкую афганскую одежду – широкую рубашку и мешковатые штаны, невероятно удобные. Теперь я практически чувствовал себя человеком. На самом деле мне дали два набора одежды, почти одинаковых – белый для дневного времени, черный для ночного.

Единственная заминка произошла, когда я снимал свою потрепанную форму солдата США. По сути, мне надо было снять только камуфляжный верх. Плечо все еще до ужаса болело, и ребятам пришлось мне помочь. Когда они увидели кое-какую экстравагантную татуировку на моей спине – половину трезубца SEAL (у Моргана – вторая половина) – они чуть в обморок не попадали.

Они решили, что это какая-то боевая эмблема племени, что, по сути, было недалеко от правды. И тогда афганцы подумали, что я могу быть воплощением самого дьявола, и пришлось долго убеждать их, что я доктор. Надо было говорить что угодно, чтобы они перестали думать, что я был особым воином Вооруженных сил США, человеком, носившим мощный символ вуду на спине, что я был злом, которое определенно в один прекрасный день сотрет их с лица Земли. К счастью, мне удалось выиграть этот спор, но ребята были рады, когда на меня удалось надеть рубашку. Они даже помогли спустить вниз рукава, чтобы скрыть верхнюю часть предплечья, где татуировка была видна.