Нельзя сказать, что Наполеон был совершенно бессердечным: он любил обеих своих жен, с Эльбы постоянно писал Марии-Луизе, умоляя ее переехать к нему (он не знал, что семья намеренно обеспечила ее невероятно привлекательным любовником[154], чтобы такого желания у нее не возникло), и обожал своего маленького сына. Тем не менее не стоит забывать, что дважды, сначала в Египте, а потом в России, он бросил свою армию, в обоих случаях оставив солдат перед лицом серьезной опасности, не говоря уже об ужасающих погодных условиях. К тому же количество смертей, за которые он несет персональную ответственность, не поддается подсчету. Однако, несмотря ни на что, солдаты обожали Наполеона, и, когда их послали уничтожить его, они без колебаний встали на сторону своего императора.

И наконец, какой другой человек оказал более долгосрочное влияние на Европу? Во Франции, столкнувшейся с хаосом и разрушением, вызванными революцией и террором, он быстро восстановил мир, политическое равновесие и сильную экономику; он ввел свободу вероисповедания, а подписав в 1801 г. конкордат с папой Пием VII, возродил хорошие отношения между церковью и государством. Он поддерживал низкие цены на основные продукты и создал Кодекс, который остается основой гражданского права Франции и еще почти тридцати других стран. В Европе он не только оставил на своем пути следы грабежей и разрушения, но и принес с собой на весь континент революционные идеи свободы, равенства и братства, которые там были по-настоящему новы и перспективны.

О вернувшихся Бурбонах говорили, что они ничему не научились и ничего не забыли. В отношении многих это было в значительной степени справедливо, но никак не распространялось на короля Людовика XVIII. Он, несомненно, проголосовал бы за абсолютную монархию, если бы получил такую возможность (при ancien régime он имел в доме 390 слуг), но двадцать три года изгнания, сначала на территории исторических Нидерландов, потом в Кобленце, Вероне, Бланкенбурге в Брауншвейгском герцогстве (там он занимал три комнаты над магазином), Варшаве, Швеции и Хартвелле в графстве Бакингемшир, научили его, что прежняя жизнь уже невозможна. Первое возвращение Людовика в постимперскую Францию драматично прервали Сто дней, второе стало своеобразным триумфом. В Кале его встречала восторженная толпа (куда по непостижимой причине входила и группа девственниц в белом), после чего он сел в карету, и на благодарственный молебен в кафедральном соборе его повезли не лошади, а местные жители[155].

При первом возвращении, приехав в Камбре 26 июня 1815 г., Людовик выпустил декларацию с обещанием, что все, кто служил Наполеону во время Ста дней, «кроме подстрекателей», не будут подвергаться преследованиям. Через три дня к герцогу Веллингтону, в то время послу Великобритании в Париже, пришла делегация, предлагавшая посадить на французский трон иностранного принца, но он быстро выпроводил посетителей. «Людовик XVIII, – утверждал он, – наилучший вариант для сохранения целостности Франции». И когда 8 июля король въехал в столицу, его опять ждал горячий прием, настолько активный, что герцог раздраженно жаловался, что бесконечные приветствия не позволили ему услышать ни слова из речи его величества. Возвратившись во второй раз, Людовик настроился соблюдать Хартию 1814 г., но передал значительную часть своих обязанностей Совету. Его желания ограничивались славным спокойным правлением с регулярными поставками достаточного количества еды и питья при неограниченных возможностях обмениваться непристойными историями со своими друзьями. Чтобы обеспечить себе такую жизнь, он с полной готовностью принял конституцию (пусть и отменил трехцветную кокарду) и радостно назначил премьер-министром Талейрана, который так блестяще отстаивал интересы побежденной Франции на Венском конгрессе.

Вот если бы такими же были родственники и друзья Людовика! Увы, они были совсем другими. Прожив в безвестности четверть века, они просто жаждали отмщения. Талейрана сменил герцог де Ришельё, которого приняла королевская семья, несмотря на тот факт, что прежде он управлял Крымом у своего близкого друга русского царя. Младший брат короля герцог д’Артуа окружил себя собственным фанатичным двором. Два его сына, герцоги Ангулемский и Беррийский, с утра до вечера говорили об измене. Герцог Беррийский особенно страстно мечтал о мести наполеоновским маршалам. «Поохотимся на маршалов», – повторял он[156]. Многие друзья короля были бы рады возвращению террора, при котором виселицы ancien régime заменят гильотины Конвента. И многочисленные казни последовали. «Если бы эти господа получили полную свободу, – заметил король, – то казнили бы и меня». Волна насилия особенно захлестнула юг, где произошло по меньшей мере три сотни случаев линчевания, а в Марселе полк наполеоновских мамлюков, который готовился к возвращению в Египет, убили в казармах. В январе 1816 г. всем членам семьи Бонапарт запретили въезжать во Францию и иметь собственность в стране.

Ситуацию усугубляла позиция союзников. Подписанный в ноябре 1815 г. Парижский договор требовал от Франции возвращения к границам 1790 г., то есть отказа от ценных территорий на севере и востоке. К тому же оккупационная армия должна была оставаться в стране в течение минимум трех, а возможно, и пяти лет и получать от Франции содержание около 150 миллионов франков в год. Французы воспринимали это соглашение примерно так же, как столетие спустя побежденные в 1919 г. немцы будут воспринимать Версальский договор. «После всего, на что я согласился, – заметил герцог де Ришельё, подписав документ, – я заслуживаю эшафота».

Никто (кроме незначительного меньшинства фанатичных роялистов) не чувствовал особой приязни к монархии; но французы были готовы мириться с ней просто потому, что устали и к этому времени чувствовали отвращение к непрекращавшемуся кровопролитию, от которого пострадала практически каждая семья в стране. Как их монарх, они хотели спокойной жизни, и разумное правительство предоставило бы им такую возможность. Однако роялисты не могли видеть, как люди, воспитанные революцией и империей, занимают высокие государственные посты и выполняют свои обязанности, по всей вероятности, гораздо более эффективно, чем их предшественники-роялисты. Некоторое время Людовику при помощи своего просвещенного главы кабинета министров Эли Деказа удавалось держать их под контролем, но затем в День святого Валентина 1820 г. герцога Беррийского закололи насмерть при выходе из Парижской оперы. Убийца оказался «маленьким полукровкой», фанатичным бонапартистом, работавшим в конюшне Наполеона на Эльбе. Ультрас, как им нравилось себя называть, немедленно подняли головы. Истинные убийцы, заявили они, – это те, кто отдал государственное управление врагам Бурбонов и наймитам Бонапарта.