— Чего ты к ней прицепился? У Дашки и так вся судьба изломана.

— Валентина Павловна, она интригует, сети плетет, и я хочу знать о ней как можно больше.

— Даша встречается со своим бывшим врачом. Он ее от бесплодия лечил. Вьюгин прекрасно знал об их отношениях, да ему не до жены было, он от Лены с ума сходил.

Журбина встала, потянулась.

— Одно жалко: кто теперь моих белок кормить будет? Белки, Андрюша, самые удивительные существа на свете. Ты знаешь, что дикую белку невозможно накормить? Сколько бы ты ни давал ей орешков, она все унесет. Съест самую малость, а остальные спрячет на «черный день». С людьми то же самое — сколько бы ни было у человека денег, он никогда не скажет: «Все, хватит! Эти сто рублей лишние». Ты купишь мне билет до Ташкента?

— Нет. Вокзал может быть под наблюдением, и вам, даже в таком виде, я бы не советовал там появляться. Из города надо выезжать на электричке и без багажа. Я предлагаю такой план. Сегодня я с вашими чемоданами уеду на станцию Дюдюево, багаж оставлю в камере хранения, а сам вернусь и куплю для вас билет на электричку. Завтра я на пригородном автобусе первым уеду в Дюдюево, встречу вас на перроне и передам багаж. На электричке вы доберетесь до Новосибирска и там возьмете билет до Ташкента. Новосибирск — крупный узловой центр, там огромный пассажиропоток. Никто вас там не вычислит.

— Тебе рублей сто на поездки хватит?

— Хватит, даже еще останется. Но…

Я поднялся с чемодана, потряс затекшими ногами.

— Что еще за «но»? — недовольно спросила Журбина.

— Багаж надо уменьшить до двух мест. Один чемодан лишний. Выбросьте все зимние вещи, на кой черт они вам в Ташкенте?

— Оцени как профессионал. — Валентина Павловна протянула мне новенький паспорт.

Я раскрыл его. Паспорт был выписан на имя Жердевой Валентины Петровны, 1928 года рождения. Следов переклейки фотографии, подчисток и исправлений я в нем не нашел. Штампы прописки-выписки были в порядке.

— Этот документ подозрительно новый. Его надо оставить на солнце на денек-другой да потаскать в кармане, чтобы слегка обтрепался. Кстати, вы в чем собираетесь ехать? Надо надеть что-нибудь затрапезное, какой-нибудь поношенный плащ, на голову берет.

— Ненавижу беретки! Их только старухи носят. Лучше платочек надену.

— Никаких платочков! Берет в стиле «прощай, молодость!» — самое то. Валентина Павловна, готовьте багаж. Все лишнее — за борт!

— У меня норковая шапка практически новая. Себе не заберешь?

— Шапка какая, женская? Придется выбросить. Вот кто-то подивится, когда найдет! А это что, финские зимние сапоги? В Ташкенте в меховой обуви не ходят, придется оставить. Жаль, у меня нет девушки, она бы от таких сапог была бы в восторге.

— Матери своей отдать не хочешь?

— С родней лучше не связываться, не так поймут. Валентина Павловна, зачем вам с собой две теплых кофты? Одной хватит. Старую оставьте, а новую я выброшу. Это что за бумаги?

— Это моя страховка на случай ареста. Здесь документы по строительству дома отдыха в Киргизии.

— Думаете, поможет? Я бы выбросил. Новую жизнь надо начинать с чистого листа, зачем с собой всякий хлам через всю страну тащить?

— Тебя послушать, так я голая должна ехать. Все, забирай один чемодан и сумку. Остальное вечером выбросишь.

На другой день, в четыре часа дня, я едва успел забраться с багажом в электричку, как она тронулась. Пока электропоезд отъезжал от Дюдюево, я прошел в четвертый с головы состава вагон. Пассажиров было немного, основная масса уже сошла на ближайших к городу остановках. Журбина сидела одна. Свой новый облик она дополнила старомодными очками в толстой оправе.

— На следующей станции я выхожу. — Я пододвинул чемодан к ее ногам, сумку поставил у окна.

Валентина Павловна промолчала. За окном простирались бескрайние сибирские поля с березовыми перелесками. Скоро этот умиротворяющий пейзаж сменится тайгой, потом опять пойдут поля, потом — Новосибирск.

— Валентина Павловна, почему вы обратились за помощью именно ко мне? — подсев к Журбиной, спросил я.

— Ты еще молод, у тебя еще не выветрились юношеские понятия о порядочности и чести. С годами ты станешь осторожнее, лишний раз на рожон не полезешь, а пока ты способен на безрассудные поступки. Я лет тридцать назад такая же была. Потом успокоилась. Теперь ты ответь мне на вопрос: что ты делаешь в милиции? Ты похваляешься, что враг условностей, а в милиции одни условности на каждом шагу.

— В шестнадцать лет я твердо решил избавиться от родительской опеки и начать самостоятельную жизнь. Выбор у меня был невелик: или поступать в военное училище, или пойти в школу милиции. Всю жизнь ходить в сапогах как-то не улыбалось, и я поехал в Омск, отучился, пошел работать и понял, что не ошибся в выборе профессии. В милиции, как ни странно звучит, я могу быть самим собой. Для политотдела у меня есть мимикрия, а в частной жизни ко мне в душу никто не лезет.

— Возьми. — Она протянула мне три свернутых зеленых полтинника. — Купишь что-нибудь на память обо мне.

Электричка стала замедлять ход. Я попрощался с Журбиной и вернулся в город.

Я думаю, что Валентина Павловна не пропадет ни в Ташкенте, ни в Москве, ни в Ленинграде — она не та женщина, чтобы сломаться под ударами судьбы.

В понедельник меня вызвал к себе Николаенко. Он уже освоился в кабинете Вьюгина, обвыкся в новой должности, поменял кое-какую мебель, снял со стены залитый кровью портрет Дзержинского.

— Лаптев, — без лишних вступлений начал он, — где фотография с голой Лебедевой?

— В первый раз слышу про такую фотографию, — недоуменно пожал плечами я.

— Лаптев, мне лично Востриков рассказал, что ты и Журбина обсуждали фотографию с обнаженной Лебедевой. Если ты будешь запираться, то я вам устрою очную ставку. Ты этого хочешь?

— Товарищ полковник, что вы меня пугаете каким-то Востриковым-Костриковым? Он вам одно говорит, я — другое. Хотите — делайте очную ставку, только не забудьте на нее пригласить представителя КГБ. Я ему расскажу кое-что забавное про эту фотографию.

— Чего-чего? — Николаенко угрожающе приподнялся со своего места. — Что ты расскажешь?

— Ровно то, что мне рассказала Валентина Павловна Журбина. По ее словам, рядом с Лебедевой в фате стояли вы, товарищ полковник. И одежды на вас никакой не было!

— Да кто тебе поверит, молокосос! Чем ты докажешь, что я там был?

— Ничего никому доказывать не надо, так поверят. Вот если бы я сказал, что вы, товарищ полковник, на субботнике несли самое большое бревно, то мне бы никто не поверил, все решили бы, что я перед начальством выслуживаюсь. А если я скажу, что вы на этом субботнике напились пьяным и спали в куче мусора, то мне охотно поверят. Такова природа человеческая — думать о ближнем плохо.